Матэ Залка - Добердо

Элла очень много говорила об Алексее. Он ее большой друг, но я догадываюсь, что это больше, чем дружба.

Ясно, что Элла сбежала в Швейцарию, сбежала от памяти Окулычевского после трагического фиаско военной романтики. Истории с Окулычевским не могло быть, если бы не война. Элла не жалуется, но в каждом ее слове я чувствую ужас и стыд за Окулычевского. Окулычевский — военная травма Эллы. Она, самостоятельная, гордая, замкнутая Элла, бросилась в объятия холодного, сладкоречивого польского офицера, полуактера, полуавантюриста, в котором хотела видеть героя войны, борца за польскую свободу против русского варварства.

Помолчав, Элла добавила:

— Так мне и надо. Нельзя быть мотыльком. Человек должен ценить себя и обдумывать свои поступки. Мне сейчас двадцать три года, а я прожила целую жизнь за последние полтора года.

Все время у меня на языке вертелся вопрос: «А кто такой Алексей?» — но я не посмел спросить. Судя по имени, он русский.

Прощаясь, я передал Элле зеленый бювар Арнольда, который доставил в госпиталь один из моих саперов вместе с вещами, снятыми с убитого Хомока. Я ни разу не раскрывал этот бювар, не было сил, и по праву первенство должно было принадлежать Элле.

Элла взяла бювар, и ее тонкие пальцы дрогнули.

— Как это к вам попало?

— Завтра, Элла, все расскажу. Завтра обязательно приходите. Придете?

— Не знаю. Наверное, приду. Но, может быть, не будем спешить?

Я долго смотрел ей вслед. Ее шаги были не так тверды и упруги, как обычно.

На следующий день Элла не пришла. Вначале я был спокоен, так как понимал, почему она не идет. Но потом ее отсутствие начало меня волновать. В этот день я в первый раз попросил газету, и сестра Элизе буквально бегом бросилась исполнять мою просьбу.

В Вене идет громкий процесс военных поставщиков. На Западном фронте все еще Верден. С фронтов короткие сообщения. Много фельетонов. В отделе литературы военные рассказы, в театрах — военные программы. Румынский фронт. Это для меня новость. Правда, я уже слышал о нем, но странно видеть напечатанными слова: «румынский фронт».

Тяжело прошел этот день. Я все время ждал Эллу, готовился к встрече, как к исповеди.

В голове мелькали какие-то обрывки мыслей, отдельные восклицания. Только поздно ночью успокоился и отстранил от себя все сомнения. Когда она будет здесь, рядом со мной, тогда придут слова, оформятся мысли. Ведь случилось уже все, что могло случиться, только рассказать трудно.

Утром Венцель принес записку от Эллы.

«Сегодня буду говорить с вашим врачом, а потом приду к вам. Доктор Керн, сообщил мне, что вы собираетесь в Татры. Не спешите, может быть, мы придумаем что-нибудь лучшее».

Нервно шагаю взад и вперед по маленькому салону и докуриваю вторую сигарету, глубоко втягивая в легкие табачный дым. Наконец приходит Элла. Слышу, как она идет по коридору, как она останавливается у двери, вижу, как опускается дверная ручка. Лицо Эллы сияет. Она крепко пожимает мне руку.

— Знаете, Тибор, врач говорит, что вы совершенно здоровы, кость срослась и можно сбросить эту повязку. А теперь надо приводить в порядок нервы. Но скажите, друг мой, вы действительно хотите ехать в Татры?

Она испытующе смотрит на меня и, понизив голос, медленно говорит:

— А не лучше было бы в направлении к Блуденцу?

— Тироль?

— Вы об этом еще не думали?

Взгляды Эллы подбадривают, она ждет моего ответа. Я пытаюсь уловить какую-то ассоциацию, которая вдруг промелькнула передо мной, но я не успел ее вовремя поймать. Тироль…

— Мне все равно — Тироль или Татры, как хотите, — ответил я рассеянно.

— Что вы делали вчера? — спросила Элла глухим голосом.

— Ждал вас. А вы?

— Я изучала эти записки, но, вы знаете, они больше относятся к вам, чем ко мне. Я вам позже их верну. Можете прочесть.

— А сейчас еще нельзя?

— Нет. И хорошо сделали, что не просматривали их.

Наступило молчание. Я вышел в переднюю. Сестра Элизе уже исчезла. Мы только вдвоем. Это хорошо.

Сел в кресло напротив Эллы и машинально потянулся за сигаретой.

— Можно?

Элла рассеянно кивнула. Я вскочил, бросил на стол сорванную повязку и прошелся по комнате.

Как начать? С чего начать? Мне надо прикоснуться к груде осколков своих мыслей и чувств и извлечь оттуда первое воспоминание — воспоминание об Арнольде. И я заговорил. Сперва вырывались несвязные, незаконченные фразы, как будто это были действительно осколки, но потом они исчезли, уступив место новым чувствам и мыслям, зародившимся под этими обломками.

Я рассказал Элле все, начиная с Опачиосела и кончая взрывом. Я рассказал ей об Арнольде, Чуторе, Хомоке, Бачо, Шпице, Гаале, о солдатах, офицерах, штабах и о том мгновении, когда я прицелился в смертельно испуганного капитана. Я хотел говорить сначала только об Арнольде, но поймал себя на том, что говорю исключительно о войне, о приговоренной к смерти армии, о Добердо, о мире, под который подложена мина.

«Он должен прийти, этот всеуничтожающий взрыв, только я не знаю когда. Правда, погибли лучшие, погиб Арнольд, Чутора, Хомок, Хусар, но остались Гаал, Пал Эгри, Кирай. Да, если бы вы знали Пала Эгри, то поняли бы, почему я пристрелил капитана. Вы спрашиваете, за что и как я смел это сделать? Да ведь я не думал ни о чем, я застрелил его, потому что должен был застрелить, и Хусар без слов понял меня. А потом я увидел, что навстречу мне летит Торма, это бедное, невинное дитя, вооруженное до зубов и охваченное истерией героизма. Мы выскочили из ходов сообщения, я повернул свой отряд и ринулся вперед, к страшным дымящимся руинам. Во мне еще теплилась надежда, что Чуторе удалось в последнюю минуту вытащить Арнольда, роту и остальных и они прячутся тут, в складках местности. Но в то же время утвердилось решение: если встречусь с Кенезом или Мадараши, пристрелю их так же, как капитана. Пусть ответят виновники.

Мы рвались вперед и уже слышали знакомые завывания шрапнели. Но какие это были жалкие звуки по сравнению с тем чудовищным грохотом, который раздался полчаса тому назад.

„Конец, всему конец“, — сверлило в сознании, и все же я стремился вперед, чтобы спасти и наказать. Дьявольский взрыв развеял все иллюзии. Сам собой пришел поразительно простой вывод: надо восстать против этой преступной системы, надо повернуться против ее представителей, надо наказать. Я чувствовал за своей спиной друзей и был уверен, что, если мы встретимся с виновниками катастрофы, эти друзья исполнят все мои приказания. Убийство Лантоша — это казнь по приговору. Судил восставший, и Хусар был моим безмолвным союзником.

Монте-Клара дымилась. Мы бегом приближались к ней. Каверны штаба батальона были пусты, на дне воронки, около цветника, лежало несколько мертвых тел. Все было густо усыпано пылью, гравием и осколками взрыва. В одном из убитых я узнал писаря лейтенанта Кенеза. Где же остальные? Двинулись дальше, и вдруг за моей спиной кто-то закричал: „Итальянцы, итальянцы!“ Из дыма и хаоса выделились какие-то фигуры. Они приближались к нам, перепрыгивая с камня на камень. Я развернул отряд в цепь. Солдаты беспрекословно повиновались моим приказаниям. Во всем сказывалась четкость военной машины. Мы осыпали приближающихся беглым огнем, они моментально исчезли. Что творится там, впереди — вот был единственный волнующий нас вопрос. Сумеем ли мы пробраться на Клару, увидим ли своих товарищей, друзей и братьев, которых не сумели спасти? А если нет, хоть взглянем на их изуродованные мертвые лица. Вперед! В эту секунду справа от нас показалась густая толпа. Это были наши егеря, мы узнали их по перьям, торчащим у кепи. Егеря лавиной катились вперед к югу, но, странно, все без оружия, а за ними двигалась маленькая цепь из пятнадцати — двадцати человек с винтовками наперевес.