Сергей Дышев - До встречи в раю

— Поцелуй меня, — попросила она.

Он наклонился и тихо прикоснулся к ее губам…

Инга умерла, будто ушла в себя. Он продолжал держать ее руку, понимал, что не она ушла. Просто он сам уже был по ту сторону жизни. И время остановилось. Потому что стало совершенно ненужным.

Автандил Цуладзе, новый директор больницы, избранный демократическим путем, задумал консилиум. Он еще не знал, что скажет народу, какие слова и образы выплеснет его сознание в вялую аморфную массу; было лишь предчувствие, предвосхищение гениальной импровизации. Он насытит массу идеями, устремлениями, швырнет им, словно кость, россыпь сказочных целей.

Автандил сжал кулак и бросил огненный взор куда-то вверх, будто призывал в союзники небесные силы. Он стоял в центре футбольного поля, вокруг бесцельно бродили больные в ободранных серых одеждах. Они что-то бормотали, каждый на свой лад. Всех волновал лишь процесс поглощения.

— И что же ты хочешь? — резко спросил Автандил у больного, который мычал что-то монотонное.

Тот мгновенно прервал музыкальную паузу и пояснил:

— Мне бы покушать.

— Вот оно что! — удовлетворенно отреагировал Автандил. — Главное — вовремя насытить свой живот.

К ним торопился на полусогнутых Зюбер с навостренными ушами.

— Нет-нет! — Автандил предостерегающе поднял ладонь. — Еды не будет, пока не освоишь простейшие социально-политические функции: избирать и быть избранным… Итак, разучиваем: «Кто «за»?» Зюбер, надо поднять правую руку!

Больной смущенно улыбнулся, обнажив пустые десны, с недоумением посмотрел на свои руки.

— Ну что ж ты придуриваешься, клетчатка? В школе не учили лапу задирать?

Он схватил Зюбера за запястье и несколько раз поднял его руку вверх. Зюбер вырвался, отступил на шаг, гикнул самодовольно и выполнил упражнение.

А вокруг уже собрались любопытные. Цуладзе надменно огляделся, картинно задумался и скомандовал строиться в шеренгу. Его не сразу поняли, но он тут же научил. Потом Автандил вытащил из строя Зюбера и строго пояснил:

— Сейчас вы будете изучать на практике свое социально-политическое право — избирать. А ну-ка, Зюбер, покажи им шустренько! И раз!

Он помог своему ученику поднять руку, после чего, скомандовав «и-два», с легким нажимом опустил ее. Цуладзе стал подавать команды на два счета, а больные — дружно выполнять их, стараясь поднять ладони повыше. При этом майки у всех задирались и выглядывали синие пупки. В строй становились новые люди, и учителю приходилось напрягать голос, чтобы его хорошо слышали на флангах.

Через полчаса строя как такового не было, потому что весь стадион в счастливом единодушии по команде выражал свое избирательное право. Вместе с Зюбером Автандил перебрался на трибуну, сунул ему за щеку кусочек сахара. Зюбер «голосовал» безостановочно, по его толстому лицу струился пот, и учителю приходилось сдерживать темп.

Сотни рук по счету «раз» взлетали в небо, многоголосый гул вторил этому порыву, захватывая всех без остатка. Наконец, Цуладзе устал, да и наскучило.

— Всем спасибо, — поблагодарил Автандил и, вытащив зеленую американскую купюрку, помахал ею, как флажком. — Кто знает, что это такое, подойти ко мне!

Собралось около двадцати человек. Цуладзе каждого подзывал на трибуну и тихо вопрошал о назначении дензнака. Правильно ответили лишь двенадцать, в том числе Зюбер. Он сказал:

— Доллары… Хорошо! — И улыбнулся.

Автандил объявил, что сейчас всех будут кормить — они заслужили еду своим старанием, двенадцать же избранных после трапезы пойдут на консилиум. Ученый Сыромяткин, который знал много хитрых словечек, спросил, кто же этот больной, по поводу которого они собираются. Автандил ответил, что больна система.

На ужин всем дали кашу. Зеленую массу съели с гулом одобрения. После чего наступило время сонного оцепенения.

Консилиум начался в поздний час под старой липой. Автандил созвал на него главврача Карима, старшую медсестру Анну, представителя творческой интеллигенции поэта Сыромяткина. Присутствовали и двенадцать избранных, которых Цуладзе мысленно окрестил депутатами.

Он уселся на расшатанный стул, вынесенный из казармы. Рядом на табуретках устроились заметно помрачневший Карим, взволнованный Сыромяткин и умиротворенная Анна, которой Автандил достал откуда-то почти новый халат. Депутаты расположились на траве.

Цуладзе любовно застегнул пуговку на краповом пиджаке, еще утром купленном на базаре, пригладил волосы и, выпятив подбородок, произнес:

— Уважаемый консилиум! Господа депутаты! Прежде чем начать заседание, прошу почтить память трагически сгоревшей клинической больницы и жертв пожара минутой молчания…

Он сделал красноречивый жест рукой — и все поднялись с насиженных мест.

— Благодарю вас… Итак, наш консилиум, на котором собрался цвет бывшей клиентуры лечебницы, представляют главврач Карим, старшая медсестра Анна и представитель творческой интеллигенции поэт Сыромяткин. Здесь также присутствуют здоровые силы контингента больницы — депутаты, избранные руководящей волей большинства… Эти люди, несмотря на подломивший их недуг, сумели выделиться среди больничной массы, в короткий срок показали недюжинную мудрость, способность к аналитическому мышлению и даже к адекватному восприятию окружающей среды.

Автандил вытер пот со лба. Внутри все клокотало, словно в топке реактора, он чувствовал в себе чудовищные силы. Маленькое загаженное поле для пинания мяча станет для него полем решающего сражения за людские души.

— Мы станем людьми новой генерации. Мы разработаем Программу Счастья, да, будет и такое. Мы сочиним свой Гимн. Мы учредим свои награды, мы построим светлый дом, имя которому «Свобода. Равенство. Братство».

На следующее утро, до приема пищи, Автандил приказал депутатам собрать больных на стадионе. Они поспешно бросились выполнять распоряжение. Когда все молча сгрудились вокруг трибуны, Цуладзе подумал: «Стоят, как бараны, ждут чуда». Орлиным взором он окинул собравшихся и будничным голосом сообщил:

— Объявляю выборы Главного Иерарха.

Он тут же пояснил, что больницы нет и не будет, что она символ тоталитаризма, позорная и жалкая страница в биографии каждого, которую надо наконец перевернуть. И поэтому он снимает с себя обязанности директора клиники и возлагает новые, более ответственные и судьбоносные.

— Завтрак стынет! — вякнул кто-то из толпы.

Автандил не отреагировал, он знал, что очень скоро заткнет всех болтунов.

— Кто «за»? — выкрикнул он необычайно громко, словно центурион перед легионом.

Стая птиц с гвалтом снялась с пыльной липы. Цуладзе проводил их задумчивым взглядом и, когда опустил голову, увидел вместо лиц поднятые руки. Лица, правда, тоже были, но какие-то скукоженные, превратившиеся в одну морщинистую массу.