Моше Натан - Битва за Иерусалим

«До самой смерти, — говорит лейтенант Авитал, — не забуду этой улицы, во всю длину забитой ранеными и среди них мечущихся под градом пуль фельдшеров».

В этой огненной свистопляске произошла роковая встреча между солдатом Иосефом Хагоэлом и фельдшером Шломо Эпштейном.

Хагоэл заметил Шломо, когда тот бегом тащил носилки с тяжело раненным. В этот момент позади прогремел взрыв, заставивший всех броситься на землю. «Хватит! Хватит! — взмолился про себя Хагоэл. — Больше невозможно. Нельзя. Эти вопли — «Фельдшера! Фельдшера!», от которых стынет кровь. Ничего не поделаешь. Жди очередного подарочка, который уже, наверное, долбанет рядом, чтобы пропустить тебя через мясорубку осколков. В конце концов они сотрут нас всех. Сейчас он взорвется. Куда? Куда бежать? Скорей. Скорей»…

Мина упала и взорвалась между Хагоэлом и Шломо с его раненым на носилках. Страшный толчок опрокинул Хагоэла плашмя на землю. Боже! — подумал он, — ноги! Полно крови. Точно, раздробило. Течет, как из крана. Нет, нет, не могу я взглянуть, не могу видеть того, что со мной случилось. Вот оно! Остался без ног. Забудь, мальчик, парашют и парашютистов. Вот оно: жить без ног. Боже, какие боли. И что же теперь?… Вокруг стоны и кровь. Надо что-то делать. Но что? Встать!.. Да! Подняться. Нет, невозможно. Не могу я, осколки внутри, режут ноги. Хоть бы воды, немножко воды. Умираю от жажды. Сели так пойдет дальше — превращусь в мумию. И жар внутри. Какой жар! Вставай, вставай, ох, черт, опять нет сил. Эй, парень, мил-человек, дай мне немножко воды. У тебя нету? Куда девалась моя фляга? Вот она, подо мной. А-а-а, больно. Не могу до нее добраться. Доканают меня эти движения. Эй, солдат, помоги достать флягу. Да здесь она, подо мной. Вот это хорошо, так… Еще воды, еще, еще… Пить… пить. Залить жидкостью пожар, который сжигает все мои внутренности…».

Один из солдат-эвакуаторов вошел в зону обстрела, поднял Хагоэла, взгромоздил себе на спину и понес в сторону дома с убежищем, на скорую руку превращенным в перевязочный пункт. Оно было уже битком набито, и Хагоэл очутился возле группы раненых во дворе, не защищенном от вражеского огня. Все спокойно ждали прихода фельдшера или эвакуаторов.

Тогда-то перед Хагоэлом и появился фельдшер Шломо Эпштейн и без долгих разговоров принялся распарывать ножом его пропитанные кровью брюки.

Эпштейн еще делал Хагоэлу перевязку, когда начался новый артналет. Заколебалась земля. Хагоэл успел услыхать крик товарища по роте: «Ребята, спасайтесь, кто может, мотай в укрытие!». Он опять попробовал подняться — напрасно. Не могу, подумал он, просто не в состоянии. Он сделал новую попытку, черпая силы в примере своих товарищей, которые из последних сил тащились в убежище. Окотательно убедившись, что у него ничего не выходит, он попытался ползти, сделал сверхчеловеческое усилие, но в таком положении ноги его не слушались. Они, казалось, приросли к земле. Снова и снова раздавались крики о том, чтобы застигнутые огнем солдаты любым способом уходили из-под обстрела. Хагоэл предпринял четвертую попытку подняться с земли («Ползи! Ползи! Иначе ты пропал»). И опять напрасно. Когда, обессиленный, он откинулся навзничь, перед ним снова вырос Эпштейн. С его помощью, метр за метром, он потащился вперед, и уже приближался к убежищу.

Как вдруг — они еще не добрались до стены — послышался нарастающий свист. Деваться было уже некуда. «Конец тебе, человек, подумал Хагоэл. Дополз ты до своей последней точки. Все пропало».

«Я рядом, — зашептал Хагоэлу Эпштейн и начал перевязывать его, — не бойся, я рядом. Ты выздоровеешь, все будет в порядке». Он подталкивал Хагоэ- ла к стене убежища, когда опять раздался свист — на сей раз 81-миллиметровой мины. Эпштейн прислонил Хагоэла к стене и прикрыл его своим большим, сильным телом. Свист шел на них, и Хагоэл успел лишь зажмуриться.

Громовой разрыв. Колебание земли. Брызги огня и стали. Хагоэл почувствовал, что вместе с Эпштейном взлетел в воздух. Затем фельдшера оторвало от него. «Кончено, — промелькнуло в мозгу, когда он рухнул на землю в застлавшем сознание предобморочном тумане, — жизнь окончилась». Прошло еще несколько секунд, но он не был мертв. Лилась кровь, заливая его с головы до ног. Он покрепче сомкнул веки закрытых глаз в ожидании секунды, которая станет для него последней. Ему казалось, что он весь разорван на куски и живот отделился от туловища («Не хочу видеть, лучше умру, помня себя целым»). Новый поток крови залил его, и он ощутил, что все глубже погружается в небытие.

Раздался крик: «Здесь тяжелораненый, заберите его скорей!» Чьи-то руки подхватили Хагоэла, и он потерял сознание.

Через несколько дней после его выхода из госпиталя с ним встретился автор этих строк. Встреча состоялась в канцелярии подразделения. Физически Хагоэл уже несколько оправился, чего нельзя было сказать о его моральном состоянии. «Ноги мои уже в порядке, но сердце надорвано». Он говорила бессвязно и невнятно.

«Только в госпитале, очнувшись от обморока, — сказал он, — я понял, что Шломо больше нет. Я его звал, я хотел знать, что с ним. Мне сказали, что он погиб, спасая меня.

Тогда я понял, что обязан ему жизнью, он погиб и спас меня… Вокруг нас падало много мин… Ранило всех, кто был рядом со мной… Сыпались одна за другой… Они нас порядком расколошматили… Меня тоже начинило осколками… сквозь разорванное тело Эпштейна. Один осколок почти проник в легкое и не давал дышать… Я жизнью ему обязан… Ты можешь поверить, до сего дня не могу понять, почему он для меня это сделал… Ну, просто не знаю, не могу понять, как человек может отдать свою жизнь ради того, чтобы другой продолжал дышать… не понимаю… Если б он бросил меня за секунду до взрыва, он бы спасся… это точно. Поэтому я чувствую себя таким виноватым… Говорят, что когда я в госпитале очнулся, то начал кричать: я убил Шломо, я виноват в его смерти, я убил его, я виноват.

Теперь я знаю, что живу должником, и не могу жить только для себя. Должен жить и для Шломо… Если человек идет ради тебя на смерть и дарит тебе свою жизнь, ты должен сделать все, чтобы эта жертва не оказалась напрасной… Надо доказать, что достоин жертвы… Но как это можно доказать?

Я еще хромаю, и в ногах у меня осколки, но уверен: еще немного — и все пройдет, останется только боль за Шломо и память о нем. Как мне о нем не помнить? Закрываю глаза и думаю о тех секундах, когда он лежал на мне и когда был убит. Это сводит меня с ума. Хочется сказать ему: «Беги отсюда скорей, мины падают, спасай себя, не убивай себя из-за меня. У меня не больше прав на жизнь, чем у тебя».

В самом сердце огня, дыма и разрушения, откуда мы поведем наш рассказ, были и минуты последних расставаний, и минуты свиданий, ниспосланные, казалось бы, самим небом. Одно из таких свиданий произошло у фельдшера Карми. Он занимался ранеными, когда неожиданно наткнулся на солдат вспомогательной роты, посланных на подмогу эвакуаторам. В этой роте у Карми был брат, и в продолжение всего обстрела он старался забыть об этом, чтобы не думать о возможности обнаружить его среди десятков раненых и убитых.