Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Стукнула дверь блиндажа. Лейтенант Карпов, придерживая ремень винтовки, прошел было мимо, но воротился:

— Сестрица?

Я ответила, что нет, не медсестра. Он махнул рукой, мол, все равно, неважно.

— Окажите нам честь, — сказал без улыбки.

Он был коренаст и невысок ростом, пониже меня. Мы шли назад от оврага к деревне, и встречный ветер швырял в лицо снегом.

Вошли в избу. Окна, заставленные снаружи ставнями, были завешаны одеялами и плащ-палатками. Горела трофейная коптилка — «пегаской» называет ее Лукерья Ниловна. Побиты стекла, и, хотя нещадно калили железную печку, тепла не было.

— Вот лейтенант с нами покушает, — представил меня Карпов.

— Милости прошу к нашему шалашу, — кто-то сказал нетерпеливо.

— Ну, за хорошее знакомство, — сказал Карпов, сняв шапку, опрокинул кружку и провел ладонью по коротко остриженной, крепкой, шишковатой голове. — Нам приятно. Мы ведь как в глухом лесу. Вашего брата не часто видим.

Я отпила и передвинула кружку соседу. Немолодой старшина — разросшиеся толстые брови придавали его лицу выражение не то озабоченности, не то грусти, — наклонившись, плеснул в кружку из стакана, служившего меркой. Выпив, закусывали махорочной затяжкой или щепотью хлеба, выгадывая па́йку к супу и растягивая трапезу.

Снаружи завывало.

Уже бойцы разобрали гранаты и сунули по сухарю в карман, а Карпов сказал: «Ну, братцы, покурим на дорогу». И, дымя завертками, все сдвинулись поближе к печке — хотелось набрать тепла в запас. В это время вернулся выходивший старшина, притащил посылочный ящик, взгромоздил его на стол, с помощью штыка отодрал крышку и все с таким же озабоченно-грустным лицом стал наспех раздавать кому что попало обступившим его бойцам. Кому вышитый кисет, кому вязаные носки, трубочный табак, а усатому малому с пушистыми темными баками достался конверт, в нем носовой платок и фотография девушки, надписанная на обороте: «Пускай не я, но образ мой всегда находится с тобой». И теперь он смешил всех, уверяя, что заговорен от пули — не может же оставить такую красотку соседу.

Бойцы еще топтались на снегу, заглатывая последние затяжки, и выстраивались в цепь. Напутствуя их, что-то сказал Агашин. Они медленно тронулись. Карпов стоял, пропуская их, проверял, не клацает ли у кого затвор, чтобы беззвучно в пурге подобраться к немцам.

— Раненых уносить на плащ-палатках. А также убитых, чтобы ни единого не оставить, — громко повторил он. Ветер стегал полы его обгоревшей шинели. Карпов простился за руку с Агашиным и заспешил вперед, обгоняя цепь. Крутящийся снег поглотил его.

«Ваше боевое оружие — немецкий язык», — говорили нам на курсах. Мне эти слова вспоминались, покуда мы писали обращение к немцам и я переводила его. Нам надо было отвлечь внимание противника, чтобы помочь отряду Карпова действовать на его участке. Этот отряд ушел куда-то вправо от деревни. Агашин повел меня и Савелова в противоположную сторону, на другой участок.

Издали, с края деревни, когда еще и видимость была куда лучше, ельник виделся мне последней чертой, отделяющей от боя. Теперь, когда мы приблизились к нему, мне казалось странным, что у меня нет никакого огнестрельного оружия и я не обучена стрелять.

Цепляясь за черные прутья кустов, торчащие из снега, мы карабкались с низа оврага, где было тише, теплее и безопаснее, на крутой его склон, прикрытый ельником. Савелов взмахивал большим жестяным рупором и свободной рукой хватался за прутья, повисая на них. С помощью этого рупора мне предстояло обратиться к немцам.

Агашин, легко выдираясь из снега, выбрался из оврага и поджидал нас. Здесь, на высоком склоне оврага, ветер, отчаянно проносясь сквозь нас, упирался в деревья. Снега привалило под самые ели. Мы пробирались по тропе, переметенной, но все еще твердой. Вошли, пригнувшись под низкими ветвями, в просеку, выломанную в ельнике. Тяжелые ветки качались над нами, сбрасывая комья снега. Пригибаясь, прошли просекой насквозь всю куртину и вышли в поле. Не мешкая ни секунды, Агашин, шагая вкрадчиво, как охотник, куда-то повел нас по исхоженной опушке в сторону. Едва ли он бывал здесь хоть раз до того, но ориентировался безошибочно. И позже, в куда более сложных обстоятельствах, Агашин врожденным чутьем осваивался в незнакомых местах. Он вольно чувствовал себя под небом, не то что в избе или блиндаже, где дергался на месте и мотался постоянно.

Мы торопились, почти бежали, насколько это было возможно в пургу.

Траншея была разбита. Отгороженные невысоким снежным, развороченным валом от немцев и ветра, мы вышли на прямую, цель нашего пути была близка, и опасность тоже приблизилась. Меня не донимал больше ни холод, ни зачерпнутый в голенища валенок снег. Мне стало легко, просторно — будь что будет.

Передовая линия! Но это всего-навсего узкий окоп, вихляющий так, что не видно, что там, в десяти шагах, за поворотом.

Дремал сползший на дно траншеи, присыпанный снегом боец с задранными вверх, как оглобли, острыми коленями. Он подобрался, пропуская нас. Другой боец, придерживая в обхват винтовку, ударял кресалом по кремню, стараясь высечь огонь.

Сержант в перепоясанном ремнями ватнике, выслушав Агашина, живо повел нас, сказав, что чуть подальше будет поудобнее место. Он шел то в рост, то пригибался, когда траншея становилась мельче, мы тоже пригибались, спотыкаясь о чьи-то ноги. Тот боец, что хотел добыть из кремня огонь, увязался за нами.

Под ногами была мерзлая глина вперемешку с исхоженным обледенелым снегом. Дальше было что-то вроде отростка от траншеи — выдвинутый вперед окоп и пулемет, установленный в нем. Агашин согласился с сержантом, что отсюда, пожалуй, получше б у д е т и м с л ы ш н о.

По-прежнему было тихо. Покуда все еще никто не стрелял.

Агашин забрал у Савелова и отдал мне рупор:

— Ну, начинай! Покричи им!

Кое-кто подвинулся поближе, чтобы ничего не упустить, хотя все тут знали, что от нашего выступления ничего хорошего не жди. Но видно, всякое развлечение в траншейной тоске — благо. И на нас смотрели, словно мы группа художественной самодеятельности, а я — главная исполнительница.

Мои последние публичные выступления закончились в пятом классе школы. Тогда я была посмелее. Каждое утро перед началом занятий в зале, на втором этаже, где выстраивались все классы на линейку, мой старший брат, председатель пионерской базы, стоя на стуле, принимал рапорты. «Пятый «А», к рапорту!» — выкрикивал он, когда доходил наш черед. И я, скомандовав своим ребятам: «Смирно!» — шагала на середину зала. Все стихали, слушая и забавляясь тем, как сестра рапортует брату.

Пулеметчик слегка откачнулся, уступая мне место. Я шагнула в этот отросток траншеи, в этот окоп, к пулемету. Впереди был снег, покалеченные, сожженные снарядами деревья и опять — снег, снег, глухая даль, заволакиваемая белой мглой.