Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

В люльке кряхтела, возилась маленькая. Хозяйка второпях качнула люльку:

— Молчи, птюшечка. С чего гомонить? Я ее счас прикладала. Она сытая. Теперь ужо́ до вечера дорогу чистить — снег разметать.

— А без вас как же?

— Так ведь малец вон.

Этот старший малец Костя поил теленка, сидя возле него на корточках. Прочие ребятишки спали на печи. На лавке, где вчера сидел немец, спал Савелов, согнув в коленях ноги. На столе лежала его винтовка. Дергался острый язычок коптилки, свет от него расходился волнами. И печь, люди, темные стены и разная утварь — все как-то причудливо, беспорядочно громоздилось. Пахло овчиной, сушившимися валенками, пожухлой соломой, варевом и солдатской амуницией. Этот густой запах векового жилья и военного кочевья будет следовать за нами всю войну по нашим деревенским стойбищам.

Хозяйка подняла с пола обрывок веревки и, обвязываясь им по кожуху, посмотрела мне в лицо, задержалась, словно обдумывая меня, и разом оглядела всю.

— Смотри, хороший сапог и пролетит на снегу. Надела б ты валенки. На печи вон возьми.

Вошла долговязая женщина, подала мне руку.

— Сношельница она мне, — сказала о ней хозяйка.

Я не поняла.

— Я за Ларионовым, и она тоже. За братьями мы. Моих сынов в армии трое. — Она была заметно старше нашей хозяйки. — Ну, шевелись, Луша. Ать и два! Лопату не забывай.

Хозяйка сунула под кожух на грудь себе лепешку, завернутую в тряпочку, и взяла от стены лопату.

— Палят никак? — спросила, прислушиваясь к артиллерии.

— Палят, — подтвердила сношельница. Они ушли.

Явился с КП штаба, из лесу, посыльный в белом маскировочном халате с пакетом. Я спросила про Кондратьева, но ничего пока о нем не слышно. Пакет оказался адресованным мне. Савелов открыл глаза, протянул мне ножевой штык, лежавший у него в головах. С помощью штыка я аккуратно вскрыла пакет.

«В течение ночи противник активных действий живой силой не проявлял. Вел артминогонь из р-ов Шелк и 61 кв. по Бердихино, Тимофеево.

Погода: облачность, слоисто-кучевая, с просветами, ветер восточный 2 м/сек. Температура минус 19. Дороги проходимы только для гужтранспорта».

Пока я читала, недоумевая, почему оперсводка предназначена мне, из вспоротого пакета выпала на пол бумажка. Я подняла ее. Лиза писала:

«Живу нормально. В лесу глухо, можно подумать, что мы в тылу, в сибирской тайге. Тишина такая, что болят нервы. Хоть бы дальнобойная разок накрыла нас. Больше фактически писать не о чем. Хотелось бы к вам в группу, да, видно, не судьба. Не забывай. Лиза.

Оперсводку вручи капитану Москалеву».

Москалев, без гимнастерки, в нижней сорочке, брился, прислонив осколок зеркала к зажженной керосиновой лампе, освещавшей его широкую шею. За переборкой, в той ее части, что лежанкой отделялась от моей, еще спал Агашин, глубоко, напористо дыша, сколь только можно продлевая свой сон.

Я положила на стол оперсводку, и Москалев пробежал ее глазами, продолжая скоблить намыленную щеку.

На улице закричали в голос женщины, и он послал Савелова узнать, что там стряслось.

Звякнул телефон, Москалев разговаривал с кем-то иносказательно, и такому новичку, как я, трудно было поверить, что разговаривающие понимают друг друга. Однако, окончив разговор, Москалев вполне определенно сказал Агашину, вскочившему на звонок:

— Разведка боем ничего не дала. Командующий требует контрольного фрица на левом фланге.

Агашин, как спал без нательной рубахи, голый до пояса, в галифе, обтягивающем от колен до щиколоток ноги, слегка выгнутые, как у кавалериста, прошлепал босиком по половицам.

Вернулся Савелов, доложил, что это на улице плачут по покойнице. У старухи, живущей напротив, скончалась в больнице дочь. Девушку позавчера ранило при бомбежке, и ее увезли в больницу, и теперь оттуда пришли с этой вестью.

Одевшись, Агашин посовещался с Москалевым, наскоро поел поданную Савеловым кашу, запил молоком, потянул с лавки полушубок и ушел. Пешком или каким-нибудь транспортом он двинул на левый фланг — организовывать захват пленного.

Я торопилась написать Лизе несколько слов, пока не отправили обратно на КП посыльного. Мне, конечно, хотелось к ним, в лес, убраться из этой деревни, где нас позавчера бомбили весь день и опять прилетят, вот только прояснится немного небо и перестанет сыпать снег. Но передо мной была Лиза, неподпоясанная, вялой походочкой переваливающаяся к кровати, чтобы всласть полежать-отдохнуть под бомбами. И я, лицемерно похвалив свое житье, звала ее сюда, к нам. Ее и Ксану Сергеевну. С получением послания от Лизы мне как-то стало теплее.

Окончив, я опять занялась документами.

«Пункты Левушкино, Савкино, Дешевка всемерно оборонять и удерживать».

Lewosckino, Ssawkino, Dischowka…

Действовало на нервы то, что названия наших деревень написаны по-немецки, да еще с искажениями, выявляющими чужой акцент.

— Вы старайтесь, — учил меня накануне капитан Москалев. — Осваивайте все. Чтоб вас хоть ночью разбуди, вы все досконально об обороне противника знаете. Вот тогда вы — переводчик.

Но у меня оставалась еще только «памятка» о повышении бдительности к гражданским лицам, пытающимся перейти линию фронта. Ее я пересказала Москалеву.

— Не ново, — сказал он, склонившись над картой обороны противника в неясном ожидании, куда толкнет его сегодня война. — Вот и работай в таких условиях, когда они вылавливают уже тут, на передовой. Сколько шлем разведчиков через фронт, и все как в яму. Никакой отдачи!

Я сидела, подперев ладонями лицо, и смотрела в окно на тот дом напротив, где оплакивали покойницу. Но никто не выходил оттуда. Сыпал снег, вяло, должно быть стихая. Розвальни приткнулись у частокола, а дальше по всей улице — пусто.

Как-то странно, когда здесь, на фронте, ничего существенного не происходит.

— Ох, мы и дадим немцам! — благодушно сказал Москалев, потянувшись. Хоть он и отступал до Москвы, но не подвержен никаким глухим, тягостным, затаенным мыслям о возможном неблагополучии.

Грохнул разорвавшийся снаряд. Я вышла в кухню. Тихо висела люлька. Тускло входил пасмурный свет в два оконца. Нюрка, девчонка лет пяти, стоя на коленях на лавке, припав к столу, макая карандаш в невыливайку, разрисовывала чернилами Лизино письмо.

— Большой немец, — объясняла она мне, насупившись. — А это большая пушка.

Грохнуло опять, да так близко, что дернулся дом, затренькали оконные стекла, с потолка посыпалось.

С печи съерзывал напугавшийся грохота бесштанный мальчонка. Я подхватила его, поставила на пол.

Костя вошел, крикнул:

— Нюрка, разиня! Зараза какая. Минька расхлопался б враз.

Задребезжал телефон, и, поговорив, Москалев вломился в кухню:

— Куда ж вы делись? В полку переводчика нет. Надо вам туда сейчас отправляться. В Чусово.