Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Он подождал, пока я перенесла свои пожитки из кухни за переборку. Сняла шинель и жилет, сшитый из байкового одеяла, положила на голый топчан.

— Ну, садитесь теперь сюда, — позвал он. Я села на табурет у его стола. — И наматывайте на ус. Наша с вами задача — изучать противника. Всемерно изучать. Знать о нем побольше. Досконально. Как и что делать, войдете в курс…

Громыхнула дверь в кухне. Савелов вводил немца.

— Обер-лейтенант Тиль! — отчеканил немец, откинув назад белокурую голову.

Высокий, с непокрытыми волнистыми, белокурыми волосами. Настоящий ариец. В руке он держал свой головной убор — черные, матерчатые наушники, скрепленные твердой дугой.

Савелов подал Агашину небольшой сверток с документами.

Агашин встал, мотнулся вокруг стола, сося трубку, и, сбоку оглядывая немца, спесиво сказал:

— Пусть он обождет там. А вы поговорите с ним.

— О чем с ним поговорить?

Немца увели.

— О том о сем, — неопределенно сказал Агашин уже другим тоном.

— Осваивайтесь, — сказал Москалев. — Включайтесь в работу.

Немец сидел в углу на лавке у стола, а вся детвора шарахнулась в другой угол и оттуда уставилась на него.

Недалеко, значит, отвели их вчера. Вероятно, они там в школе отогрелись, потому что в нем никак нельзя было признать кого-либо из тех семнадцати теней, что, корчась от стужи, шли вчера по деревне. Он был очень красив и молод и весь какой-то свежий.

— Как ваше имя? — Я скованно села с краю лавки.

— Ганс. Ганс Тиль.

Захныкал ребенок в плетеной корзинке, и старший мальчик — он был босой и в картузе, съехавшем ему на уши, — стал яростно толкать люльку, и шест, на котором она висела, скрипел, раскачиваясь над нами.

Что же еще спросить? Синий свет его арийских глаз уж очень слепил, и я поискала точку опоры — ходики над столом. На циферблате резвились зеленые котята, стрелки показывали тридцать шесть минут десятого, а вместо гирьки свисал на цепочке заржавелый замок.

— Ганс Тиль, вы профессиональный военный или у вас есть специальность?

— Я готовился стать натуралистом.

— Вы получили соответствующее образование?

— Я не сумел закончить высшую школу.

— Война?

— Да, война.

Большая стрелка скакнула с такой силой, словно готовилась переместиться по крайней мере на четверть часа вперед, а не на одну лишь минуту, и ее с разбега трясло, пока она устанавливалась.

— А чем именно вы собирались заниматься? — вот такую баланду тяну. И никак не могу отделаться от странного чувства, будто давно знаю этого немца.

Ребенок все не переставал плакать, и парнишка наклонился над ним, ухватившись за края корзины: «Ну чего ты, Шурка, замолкни!» — стал тоненьким девчачьим голосом петь, покачивая головой в большом картузе:

— Тема моего реферата, — громким голосом поверх плача и песни сказал обер-лейтенант, — Papilio.

— Что такое?

— А точнее, Schmetterlingsrüssel — хоботок бабочки.

Ах, бабочка. Шметерлинг.

Слово звучит как музыка. Ш м е т е р л и н г.

…Что это? Мне шесть лет, и брату чуть больше. Мы лежим под кроватью в ожидании учительницы немецкого языка Люси́ Иванны. Шуршит ее юбка, пахнет лакрицей: «Гутен таг!» Молчим, будто нет нас тут. Она не шарит по комнате, не выдергивает нас из-под кровати. Садится к столу, открывает свою необыкновенную книгу берлинского издания, читает вслух, на манер Крысолова выманивая нас.

Грете, Ганс и Петер… Трое немецких ребят, они ведут дневник, по неделе каждый. Голосом Люси́ Иванны они рассказывают, как ловили бабочек, как испугались ужа. И мы, два маленьких негодяя, вылезаем из-под кровати. Эти немецкие дети не красные дьяволята, не всадники без головы. Они любят ручейки, и закат, и сюрпризы в сочельник. Но все это длится так долго, из урока в урок — «52 недели» называется книга. Целый год мелькают глянцевые картинки, шуршит юбка, пахнет лакрицей, дряблый палец вьется по строчкам, дрожит пенсне. И мы привязываемся к немецким детям, они такие ритмичные…

Грете, Ганс и Петер…

Плач умолк, стало слышно, как стучат ходики, большую стрелку трясло на сороковой минуте.

Обер-лейтенант что-то объяснял, водя указательными пальцами по темному столу, заляпанному присохшим варевом. Свел пальцы. Возможно, показывал размеры хоботка.

Шметерлинг, шметерлинг, нежные крылья…

Я заметила его ногти, выпуклые, с крупными лунками, тщательно обработанные, несмотря на тяжкий быт передовой, на все невзгоды Восточного фронта. И потихоньку убрала свои руки со стола.

— Вы добровольно сдались в плен вместе с вашими солдатами?

— Мы отражали атаки русских в течение двух часов. Когда стало ясно, что наши доты отрезаны, я отдал приказ кончить сопротивление и сдаться.

— Это было мужественное решение, — с чувством сказала я.

— Почему мужественное? — настороженно переспросил он. — У меня не было другого выхода.

Он сидел в углу под иконой, в застегнутой на все пуговицы шинели, надевал на колени наушники с твердой дугой. Надевал и снимал. Ногти удлиненные, белые, на среднем пальце — крупный серебряный перстень.

— Я должен был спасти оставшихся в живых солдат.

Он настаивал на буквальном выяснении обстоятельств. Но у нас ведь разговор на вольную тему. Вольный разговор с пленным. Может, такие особые права у переводчика в группе капитана Москалева. Я стараюсь соответствовать этим правам, пусть хромают падежи, но леплю сложные фразы.

— Это ведь во времена вашего Старого Фрица… Война велась на истощение противника… Тогда, наверное, был плен, перемирие, обмен убитыми и пленными. А сейчас, когда Гитлер ведет войну на истребление, попасть в плен… И вам тоже теперь это страшнее куда…

— В отношении Фридриха Великого это однобокое суждение, — сухо сказал обер-лейтенант и перестал надевать на колено наушники. — Он предвосхитил тактику Наполеона, и он первый применил с великолепным успехом военные операции на уничтожение.

Такой приятный интеллектуальный комфорт, я даже воспаряю над вчерашним ненастным днем, беготней от бомб, страхом. Но ах, Люси́ Иванна, Люси́ Иванна, если бы знать. Надо бы тогда не отлынивать, зубрить. Как теперь, при нехватке немецких слов, быстро, достойно возразить: «Прусская армия настаивает на приоритете в ведении войны на истребление? Что ж, пожалуйста».

Старший парнишка, освоившись, подошел поближе к нам, облокотился о стол, ладонями подперев голову в большом картузе, уставился на немца, босой ногой дотягивался до люльки, покачивал ее.

— Вы, наверное, помните, как это говорится у Гёте о «более высоком жизненном содержании» в пору войны, — сказала я, упиваясь своим незаконченным ифлийским образованием. — Но это ведь, кажется, о Семилетней войне. А об этой? Если б в Германии сейчас был великий поэт, разве он мог бы так сказать?