Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Он не сразу понял, чего я добиваюсь от него.

— Война есть война, — сказал наконец.

Дважды звякнул прикладом об пол, словно переступил с ноги на ногу, Савелов. Он сидел на лавке у двери, держа в коленях винтовку, скучающе смотрел мимо красными глазками альбиноса.

Стремительно вошел Агашин, положил передо мной сверток с документами. Мальчишка отпрянул от стола. Агашин прошелся взад-вперед, сося трубку, опустив вниз голову, что-то обдумывая.

Я перебирала документы, не вникая в них, напряженно слушая шаги Агашина в ожидании, когда он начнет допрос. В голове спешно выстраивались наготове заученные на курсах вопросы об огневых точках, о стыках частей…

— Спросите! — распорядился Агашин, круто остановившись. Исподлобья взгляд его, блуждая по мне, немцу, темному потолку, ушел в сторону. — Спросите, когда он в последний раз был в публичном доме? Тут, на фронте.

Теленок завозился, поднимаясь. Подержался на дрожащих, растопыренных ногах и брякнулся на солому.

Мальчонка лет двух, босой, бесштанный, лил на пол.

Красные глазки альбиноса смотрели с любопытством прямо на нас.

Вошла в дом хозяйка в темном кожухе, охнула:

— О господи, немец! — замерла у порога.

Немец встал, очень прямой, в глухо, доверху застегнутой двубортной шинели с черным суконным воротником. Из-за его белокурой головы виден был темный лик Николы-угодника в углу. А лицо немца, ясное, опрятное, так похоже было на глянцевую картинку из той очень старой книги «52 недели», где благоразумные, хрестоматийные дети жили давным-давно, еще до обеих мировых войн, в своем музыкальном немецком детстве. Шме-тер-линг.

Грете, Ганс и Петер…

— К чему такой вопрос, товарищ капитан!

Он выдернул изо рта свою пустую трубку, метнулся по кухне, превозмогая вспышку, ясно было, что ему это тяжело, что Агашин — необузданный человек.

— Товарищ лейтенант, — сокрушенно, тихо сказал он, застыв со склоненной набок головой, взгляд его исподлобья, минуя меня, поблуждал по стене и сник. — Задайте пленному обер-лейтенанту следующий вопрос: когда в последний раз он побывал в публичном доме? Имеется в виду: здесь, на фронте.

Цепляясь за зеленых котят на циферблате ходиков, я задаю вопрос.

— Не посещал, господин капитан.

И все. Никаких сотрясений. Все тот же ясный, хрестоматийный Ганс.

— Скажите ему, что он неискренен, и пусть припомнит-ка получше.

Проскрипел шест над нашими головами.

Хозяйка прицыкнула на завозившихся ребятишек.

— Вы неискренни, обер-лейтенант Тиль. Вас просят припомнить.

Я сжимаюсь, как вчера под бомбами, хочу стать невидимой, пока тянется этот дурацкий допрос.

— Может быть, для тех, кто подальше от передовой, это представляет интерес. Но здесь, в этих ужасных условиях, так истощаешься…

Агашин выколачивает пустую трубку о ладонь.

— Врет! И чего врет, боров. Переведите ему. Их часть двадцать четвертого января заняла оборону после семидневного отдыха. Так вот, когда они были оттянуты…

— Когда мы были оттянуты… Ну, тогда другое дело, тогда, если угодно, был шнапс и девочки. Но о публичном доме я не знаю.

Агашин сунул трубку в рот. Взгляд его суженных глаз, перестав блуждать, остекленел на немце.

— Какие девочки?

— Как какие? Русские девочки.

— Но какие? Какие они из себя? — Агашин нетерпеливо шагнул к немцу.

— Одна очень коротко подстрижена. Совсем почти нет волос у нее…

— Да? Это точно? А какого цвета волосы?

— Темные. Пожалуй, намного темней, чем у фрейлейн, — немец глянул на секунду на меня. — А другая…

— А роста какого? — перебил Агашин, показав рукой от пола. — Вот такая, да?

— Небольшая.

— А над правой бровью — родинка?

— Не помню. — Его явно удручал такой характер допроса.

Агашин кусал трубку.

— Скажите ему, это очень важно. Пусть припомнит.

— Капитан просит вас припомнить относительно родинки.

— Вот здесь? — спросил услужливо Ганс Тиль, показав пальцем на бровь себе. — При всем желании — не помню.

— В какой это было деревне?

— Мы стояли на отдыхе в Саблино.

— Может, у немца есть какие просьбы или там пожелания.

— У вас есть какие-либо просьбы к советскому командованию?

— Я хотел попросить о том, чтобы в плену я мог бы и дальше находиться со своими солдатами.

— Уважим, — сказал Агашин. — Но пусть он припомнит. Пусть обязательно припомнит.

Хозяйка посторонилась от двери. Обер-лейтенант Тиль у порога, круто обернувшись, вытянулся по-уставному, замер в прощальном приветствии, откинув непокрытую красивую голову.

— От чумовой, — беззлобно сказала хозяйка.

Он шагнул через порог и мимо самодельных мельничных жерновов в сенях, по ступенькам вниз, а за ним по пятам Савелов с винтовкой в руке.

Это Савелов сходил за ними, принес в котелке по сто граммов на каждого и обед в придачу.

Хозяйка, как была с улицы в черном кожухе, обмотанная серым платком, вошла к нам с маленькой девочкой, вынутой вместе с тряпьем из люльки. В свободной руке жестяная миска с квашеной капустой.

— От немца кадку уберегла. Не гребуйте.

— Отчего же, хозяюшка. Это годится, — одобряет Москалев. — И вы с нами.

Все ласковые, мягенькие в предвкушении с т а г р а м м. Садимся к столу, за которым работает Агашин.

— Уж вы сами по себе, — по темному лицу хозяйки улыбка. Во рту, в верхнем ряду, прореха — обломан зуб. И от этого недочета — какая-то живость и доверчивость в ее облике. Поставив миску, она неторопливо уходит, вскидывая на руке ребенка.

Москалев трудится, разливая водку из котелка в граненые стаканы. Поровну. По полстакана. Законные наркомовские с т о г р а м м. До чего же кстати они. Глухо сдвинули стаканы, опрокинули. Хорошо мне. Вроде отчалила. Не из такой назойливой близи вижу Агашина, его вздернутые тугие скулы, коричневатую выдубленную кожу, сплющенный нос. И взгляд его суженных глаз не такой шершавый, как раньше.

— Героиня! Героиня она, каких мало.

— Ты не спеши с выводом, — остужает Москалев. — Может, это шлюха.

— Я тебе говорю — она. Она тифом болела. Ее разведчики, наверно, оставили в тифу в Щетинино или еще где. А как поправилась, за дело взялась. Ее объект — немецкие офицеры. Все сходится.

— Уж очень скоро это у тебя. — Москалев цедит из котелка в стакан. Нацеживается откуда-то со дна еще по сто граммов каждому сверх нормы. Мы выпиваем, ложками выгребаем из миски капусту со льдом.

— Я все ждал, что она объявится. Это она! — ероша волосы, Агашин дымится еще пуще после второго захода. — Святая она! Себя не щадит.

— Уж сразу и святая. А если — немецкая подстилка, — потешается Москалев. Крутит ручку телефона, кому-то диктует в трубку: — «Ввиду наличия переводчика, все захваченные документы противника направлять капитану Москалеву, деревня Займище». Кто принял?