Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

— А может, была святая, а встретила такого вот молодчика, и все тут прахом, — смеется он трегубым ртом.

— На сделку с совестью т а к а я никогда не пойдет, — не то убежден Агашин, не то настаивает, чтобы только по его было.

И тут они оба разом замечают меня.

— Пусть она скажет, — говорит Агашин.

— Потерять себя можно из-за такого? — доверительно спрашивает Москалев.

— Свой человеческий облик потерять? — резко подступается Агашин.

Я на секунду задерживаюсь с ответом. Они ждут.

— На той стороне если или на этой?

— При чем тут то и это? Вот из-за такого фрица?

— Там он — враг. А пленного все ж таки жалко.

С минуту длится тишина, корявая, неловкая. Потом гремит дужка котелка — Москалев опять нацеживает. Пить я больше не хочу.

— Выпейте, фрейлейн, мадемуазель, — остекленело смотрит на меня Агашин. — С нами, с серыми, обовшивевшими солдатами.

Даже в жар бросает от его ломанья.

— Меня, между прочим, немец на погранзаставе накрыл двадцать второго июня, — сказал Москалев. — Я бежал в одном исподнем… Два раза окружен был…

Выискалась жалостливая москвичка, только что прибыла. А мы эту Москву восьмой месяц прикрываем.

Выходит, чересчур уж добросовестный мой ответ. Говори, да не заговаривайся. Говори, да примечай, что да как говорить. И чтоб незыблемое было незыблемым: да или нет.

Мне хотелось забыться, подумать о чем-то своем. О папе. Не о том, что он пропал без вести на трудовом фронте под Малоярославцем. Мне хотелось представить себе, как это было совсем недавно: он сидит за работой в своей небольшой комнате… Но не получалось. Я уже побывала дома по дороге из Ставрополя на фронт и знала, что ничего этого нет — ни папы, ни папиной комнаты с письменным столом, книжными полками и черным клеенчатым диваном. Комнату заняла чужая женщина с собакой, переселенная из соседнего корпуса, где совсем не отапливали.

Вообще все недавнее отдалилось и с трудом припоминается. А давнее, хоть не стойко, не подряд, какими-то разрозненными кусками, вдруг так ярко приблизилось. Говорят, такое свойство памяти в старости. Но, может, причина не в возрасте — в отрешенности от житейской сутолоки, как вот тут, на фронте.

Из-под груды прожитых дней ни с чего вдруг пробивается один неприятный школьный день — день прививки против дифтерита. Два белых халата, внезапно вломившиеся посреди урока. Мальчикам выйти пока что из класса. Девочкам — снять платья, подставить голую лопатку под шприц.

Среди нас, внезапно раздетых, оставшихся в бязевом грубом белье, стоит, не замечая, как отличается ото всех нас, худенькая девочка с тонкими прямыми волосами — ничем не приметная Дина Езерская. Стоит, обвитая цепочкой с крестом, упавшим на детский лифчик. Как странно это было для нас.

Крест! Укрытое, негласное, непроговоренное — вдруг напоказ не по своей воле. Но никакой попытки заслонить, спрятать. И уж вовсе никакого вызова. Стои́т просто, как оно есть, не думая о своей отметине.

Дина Езерская с ее естественностью, целомудрием поразила меня.

Все то было давно и давно позабылось, а после окончания школы я тотчас вообще потеряла Дину Езерскую из виду. Но назойлив сейчас этот откопавшийся вдруг день прививки против дифтерита. Перед глазами девочка с прямыми волосами, бледными острыми ключицами, с худенькой шеей, обвитой цепочкой, и с крестом, упавшим на детский лифчик из плохо отбеленной бязи…

«Фюрер дал указание:

…Имеющиеся для обеспечения безопасности в покоренных восточных областях части с учетом обширности этого пространства будут достаточны лишь в том случае, если всякого рода сопротивление будет сломлено не путем юридического наказания виновных, а если оккупационные власти будут внушать страх, который единственно способен отнять у населения всякую охоту к сопротивлению… Не в истребовании дополнительных охранных частей, а в применении соответствующих драконовых меркомандующие должны находить средства для содержания в порядке своих районов».

«Наш милый Франц! Нет такого дня, чтобы мы не думали о тебе и не молили за тебя бога.

Es grüßt und küßt Dich tausendmal Deine Mutter.

(Приветствует тебя и целует тысячу раз твоя мама.)

С немецким приветом. Хайль фюрер.

«В развитие приказа № 121 от 2.8.1941 запрещается петь русские песни «Катюша», «Полюшко», «Три танкиста» и другие».

«…Во вложенном конвертике посылаю вам, на родину, еще одну фронтовую реликвию. Внимание! Она едва различима, тем более когда прищелкнута и мертва, но что это за несносная тварь и как она нас одолевает, — это вошь…»

«Пех. полк 58

КП 30.1.42

Господин ком-р дивизии сегодня приказал, чтобы батальоны не были экономны и сдержанны при ответном огне. Этот огонь возмездия следует направлять в первую очередь в глубину участков против тяжелого пехотного оружия противника, особенно против укрепленных сооружений, так же как и по скоплениям живой силы. Категорически запрещается бесплановая, беспорядочная стрельба с рассеиванием.

«119 пехотная дивизия

Отд. 1 ц

КП 31.1.1942

Новые случаи заставляют опять признать, что противник использует для выполнения поручений молодежь. Так, по полученным данным, в деревне Краюхино нашла прибежище подозрительная группа, состоящая из трех человек: два парня и одна девушка. Пеленгированием была зафиксирована работа рации. Высланному отряду захватить живыми вражеских разведчиков не удалось. При возникшей перестрелке загорелся дом, и двое разведчиков найдены обгоревшими.

Третий человек этой группы разыскивается. Речь идет о девушке 19—20 лет, ниже среднего роста, с круглым лицом, темно-русыми волосами, коротко остриженными, в сером платке, в синем пальто с воротником из черного кролика, в валенках.

Внимание всех немецких постов! Устроить для нее засаду, задержать агента и тем самым обезвредить ее…»

— Стоп! — сказал капитан Агашин и ткнул указательный палец в лист бумаги: — Это о ней.

Утром кто-то колотил в раму. Со сна я не сразу сообразила, где это стучат. Впотьмах нашарила над головой у себя дерюгу, навешенную на окно, отдернула — мглисто, мутно. Била артиллерия. Залп и опять залп.

— Луша, а Луш! Выходи! — доносился с улицы женский голос.

Я надела сапоги, вышла в кухню.

— Там вас вызывают, — сказала хозяйке.

Она уже, видно, давно была на ногах. Пылало в печи. Булькало, выплескивалось через край варево в чугуне.

— Это бригадир бегает. Гонют на дорогу. Обратно намело.