Нина Емельянова - Рождение командира

В это время на улице, где все время слышался шум моторов, по шоссе за домом шли и, буксуя, останавливались машины, и снова шли… Ярко блеснул свет включенной на минуту фары и осветил в окно всю внутренность избы. Широкий пучок света успел обойти слева направо комнату от одной стены до другой, выхватил раскинутые тела людей, лица, осунувшиеся во время марша, захваченные сном, тяжелым, без сновидений. За окном крикнули: «Свет!» — и фары погасли.

«Неужели мне так необходимо было попасть именно сюда, быть одной среди них, слушать, как они ругаются, иногда не замечая сами, что ругаются, видеть их мокрыми, грязными, с босыми этими ногами, от которых и сейчас в избе стоит тяжелый запах, а главное, самой быть среди них в совершенно таких же условиях, трудной, неопрятной жизни? И теперь еще «это»!..»

Она ответила себе, что тут уж ничего не поделаешь: она хотела не наполовину, а целиком быть с бойцами, быть их товарищем и помогать им выполнять их трудную солдатскую работу. Лиза вспомнила тот первый день на батарее, когда она не знала, за что взяться, и все ей виделось как бы через пространство, со стороны; и, конечно, она сама тоже виделась бойцам со стороны. За недолгое время, какое она провела в батарее, Лиза ясно почувствовала, что это видение «со стороны» уже исчезло, она живет и думает не вне всей дружной солдатской семьи, а изнутри…

Неожиданно приподнялся спавший около окна старший сержант Шошин.

— Ты чего не спишь, девушка? — спросил он. — Я не сплю — так ведь у меня ноги тоскуют, ревматизм, что ли…

— Я так, товарищ Шошин.

— Смотрю я на тебя, девушка, трудно тебе будет, если над каждым пустяком задумываться. Ты, главное, не стесняйся, проще будь.

— Вы про что? — спросила Лиза.

— А про то самое, — сказал Шошин. — Я видел, как Лешка Краев тебя побеспокоил, понимаю, о чем ты думаешь: выругать будто не за что, а и хвалить резону нет, да и самой накладно.

— Верно, товарищ Шошин.

— А если верно, так… Леша, а Леша! — Он потолкал Краева рукой. — Ты же не спишь.

— Ну зачем вы, зачем?.. — тихо сказала Лиза.

— Леша, вон она сидит, думает, как бы тебе сказать, да чтобы не обидеть. Так ты не обижайся, а девушку не тронь! Нас много, а она одна.

— Да разве я… — смущенно отозвался Краев, — обидеть хотел?

— Не то чтобы обидеть, а, видишь, девушка-то задумывается, как ей с нами жить.

И вдруг такой душевный, ласковый голос Краева:

— Ты не сердись, сестрица, я ведь не думал…

— Ну и хорошо, товарищ Краев, — обрадовалась Лиза, — хорошо вы это сказали.

— Вот и ладно, — утвердил Шошин.

Подождав, пока соседи заснули, Лиза тихонько пробралась к двери и вышла на улицу.

В темноте смутно выделялась косо стоящая, съехавшая в кювет тяжелая трехосная машина; несколько бойцов толкали ее, когда шофер включал скорость и давал газ; то и дело слышалось: «Давай, давай!» — и снова попытка сдвинуть машину.

— Кто тут? — спросили ее из темноты.

Лиза сразу, по голосу, почувствовала, что человек очень устал. Она отозвалась.

— А, это с первой батареи санинструктор! Коль подошла, помогай! — Голос звучал бодрее.

Присмотревшись, Лиза узнала артиллеристов пар-нового взвода, не раз привозивших на батарею снаряды.

Поскользнувшийся боец половчее уперся в машину:

— А ну!

Шофер снова дал газ, машина дрогнула, колеса завертелись на одном месте, еще — газ, еще — толчок!

Лиза подошла ближе и только уперлась руками в борт кузова, как машина тронулась и медленно вышла на середину дороги.

— Ай да санинструктор! — смешливо сказал боец. — Значит, счастливая. Откуда вы?

— Да вот, тут в избе стоим.

В это время прибежал связной из штаба с приказом первой батарее выступать.

— А лейтенант где? — спросил он Лизу.

— В избе.

— Пойдем скорее. Надо наших поднимать, полк выступает.

Тяжело было будить людей: недавно только заснули. Но Лиза вернулась и подошла к лейтенанту. Он крепко спал на стоявшей у стены кровати, накрывшись с головой шинелью. Лиза тронула его за плечо — плечо было горячее. Лейтенант не проснулся. Она попробовала его лоб — и лоб был горячий, провела рукой по щеке — щека была гладкая, горячая.

— Товарищ Арзамасцев, товарищ Арзамасцев, — сказала она, — наши проходят мимо деревни. Я их сейчас видела.

Лейтенант открыл глаза и, стараясь рассмотреть, кто тут, приподнялся.

— Я, я… Это я, санинструктор Веселова, товарищ Арзамасцев.

— Лиза? — Он обрадовался (она почувствовала это по голосу). — Так вы говорите: наши двинулись?

— Я не знаю, зачем я вам это сказала. Вам же нельзя никуда, у вас температура…

— Правильно, что сказали. Это, в общем, ерунда — малярия. Пройдет! — Он уже сидел на кровати с разгоревшимися от жара щеками и тянул руку за сапогами, стоявшими у кровати. — Лиза, скажите шоферу, чтобы заливал воду…

Так дни за днями шла жизнь, и некоторые запали в памяти как особенно тяжелые: переход от Барвенкова в Очеретино, когда машины то и дело застревали в густой грязи, покрывавшей дорогу, а немцы вдобавок обстреляли их термитными снарядами. У них было несколько раненых, а как перевязывать раненых в темноте? Тогда ведущая машина зажгла свет, и одного Лиза перевязала прямо в кабине, других — забравшись на машину, а Хлопова, уложив головой себе на колени, пришлось поддерживать всю дорогу: ранение было в грудь, и Лиза боялась, не сползла бы наскоро наложенная повязка. Потом уж, заехав на хутор, где остановились танкисты, она смогла с бойцами перенести раненых в ближайшую хату. Разрывы слышались за окраиной хутора, и жители почти все укрылись в погребах.

И осталось в памяти на всю, может быть, жизнь, как летели по темному небу, оставляя на миг зеленый след, трассирующие пули, а она бежала с перевязочным материалом к «своим» раненым, и ей сказали, что в соседней хатенке среди жителей тоже есть раненые. Перевязав как могла лучше и уложив Хлопова, Лиза пошла к соседям, там лежал мальчик с загноившейся, дурно пахнущей раной ноги выше колена, стонал и плакал. Надо было спасать, и она с бьющимся сердцем решилась сделать ему разрез. Заставив мать светить фонариком, Лиза обмыла бензином туго налившуюся кожу на невероятно вспухшей ноге, снимая корочки гноя, подсохшие кругом раны, и стараясь распознать, где проходит артерия, нервы, чтобы не ошибиться. Потом обмыла спиртом скальпель, а мины летели с гнетущим свистом и разрывались где-то близко, и мальчик — он был большой, наверно лет тринадцати, — сказал, глядя светящимися в луче фонарика, глубоко запавшими глазами:

— Идите у погреб, ранют вас.

— Мы вместе с тобой пойдем, — ответила Лиза, взяв скальпель, и, как можно точнее представляя себе всю область ранения, вспомнила указания хирурга медсанбата, на операциях которого она постоянно присутствовала, и сделала глубокий длинный разрез. Гной густо хлынул на полотенце и марлю, подложенные Лизой.