Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград.Том шестой. Этот день победы

– Дикий вид у тебя, Миша. Ой дикий…

– Э-э…станэш-ш тут диким! Как сама? – Он глядел на неё пламенными глазами. Нет, не сумела по счастью война убить в нём ни любовь, ни страсть к ней…в кровавой сталинградской бойне! Напрасными были все опасения, – его близкие губы опять произносили одно только имя, и не было ничего на свете прекрасней и желанней этого слова.

– Вэра, Вэрушка, Вэра! – без конца повторял он, вкладывая в этот призыв всё сладкое безумие своё. Как обычно упрямо и одержимо зазывал её в свой сказочный Дагестан, где восточный блеск играет каждой гранью…В тот благодатный, величественный, солнечный край, где они никогда не познают разлуки…Где их ждёт просторный крепкий родовой дом; уют в котором отполирован временем и традициями предков…Где для любви и счастья – века – застыли в грандиозном каменном громадье, где аромат цветов изыскан и тонок, где свободно и гордо парят орлы…Где в сакральной тиши у горных, хрустальных ручьёв можно говорить на единственном достойном понимания языке души…Где, по его словам, даже смерть легка и прекрасна…

– Вах…рохел…радость моя…Мы рождены с тобой для любви в пламени войны…– жарко шептал он. Сила этого зова покоряла, и гибкий стан её, как ветка ивы, клонился к зовущему. Охваченная знойным ознобом, она вдруг слабо воскликнула:

– Обними! Обними скорей меня, Миша! – и сама упала на грудь любимому.

* * *

Танкаев очнулся от острого, как скальпель чувства опасности. «Виллис» снова объезжал очередной завал из кирпича и бетона, погнутой арматуры, когда он до головокружения ощутил их открытую беззащитность и обречённость среди слепых непомерных сил, сдвигающих границы государств, опрокидывающих суверенные страны и правительства, уносящих в преисподнюю целые племена и народы.

…Лёшка Осинцев – худой, с обветренным лицом и виноватыми глазами, словно почувствовал напряжение командира. Испуганно улыбнулся:

– Пустяки! ас проскочим пустырь…и готово, товарищ майор!

Гибко согнувшись в талии, припал к рулю, утопил сапогом педаль газа, подныривая под железной станиной поваленного башенного крана, а в нём самом гулял страх, что вот сейчас немые, угрюмые руины оживут, где-то тускло вспыхнет металл и ударит в упор пулемётная очередь.

Машина теперь бойко катила горошиной по проулку. По сторонам тянулись безглазые коробки домов, сквозь которые изредка, почти беззвучно пролетали розовые и жёлтые трассеры.

– Кажись, проскочили, товарищ, майор! – лучистые глаза Осинцева рывками оглядывали своего командира, и тот неожиданно почувствовал удивительное доверие, внезапное облегчение, словно его напряжённая-ожесточённая воля, на мгновение ослабела, и он передал себя во власть этого улыбчивого парня.

* * *

…И вновь память унесла его к Вере. Он снова целовал её, чувствовал свежий запах волос, трепет ресниц, словно у губ его шелестела и билась робкая бабочка…

Словно апрельская капель, частили краткие минуты счастья. Они находились одни в укрывище, покорённые страстью молодости, фронтовой любви, позабыв обо всём на свете! Тёплые отсветы светильника, слаженного из артиллерийской гильзы, мягко трепетали на раскрасневшихся щеках Веры. Он брал её лицо в ладони и, повернув к свету, глядел, не отрываясь, глядел на милые черты или вдруг в яростном порыве принимался целовать-обнимать её. От каждого прикосновения трепетали они, как чуткие листья, и сладкого бились и таяли их сердца.

…Оба забыли, где они, кто они, и лишь одна исступлённая жажда – слиться, слиться навек! – владела ими.

– Свет моих глаз…Моё серебро-золото, – по-аварски воспевал её красоту он.

– Это как? – она увернулась от его ласк, вскинула чёрную бровь.

– Днём – красное золото, ночью – серебро, небо освещающая луна…

Вэрушка, как же я рад, как благодарен судьбе…что встрэтил тебя здэс…Эй, куда ты? Клянус, не могу дольше терпеть! Истаял совсэм, а сердце твоё всё не смягчается.

– Не надо так говорить… – она откинула назад разметавшиеся по плечам волосы! Вновь ловко уклонилась от его властной руки, и он, чувствуя её тёплый женский аромат, видя как выгоревшее х/б гимнастёрки перетянутое ремнём соблазнительно-туго натянулось на её упругой груди, цокнул зубом:

– Ну-ка, ну-ка! Просвэти невежу…Это почэму же нэльзя…говорить о «счастье»? – он едко усмехнулся, бросил в рот папиросу и прикурил.

– Потому…счастлив только тот будет, кто переживёт эту проклятую войну. Мамочка моя! Сколько же вас молодых, хороших каждый день гибнет! – она схватилась пальцами за виски, сверкнув фиалковыми, полуобморочными глазами полными слёз, и продолжила:

– Только за последние два дня…Тихонов Андрей, Юрка Марченко, лейтенант Амир Байрамгулов, старшина Лукашевич Василь, Арсен Абжандадзе, Коля Смирнов, Мерчанов, Черкашин, Петров…

Вера чувствовала – силы покидают её. Стараясь быть твёрдой, но тщетно. Слёзы хлынули из её глаз. Закрыв лицо дрожащими пальцами, она больше не сдерживала себя.

– А ну, прэкратить слёзы! Будь мужчиной, боец Тройчук! Ох уж, мне эти жэнские радости и печали. Хватит! Всех оплакивать – слёз не хватит.

– Ещё скажи: всех помнить – башка треснет. Ты, ведь, и так можешь…

– Отставить! Сама гавариш, моей вины в сём нэт! Приказ не обсуждают. За Волгу ни ногой! Мы все выполняли свой долг.

Но Вера будто не слышала. Продолжая кусать дрожащие губы, словно роняла простые и страшные слова:

– Мамочка моя! Чего я только за то время в лазарете не насмотрелась!.. Дети, которые с голоду ели глину с пылью…У них вся кожа в язвах, чирьях, а ноги распухли – в сапоги не лезут…Господи, что они – звери с нами сделали, Миша? – Она потеряно всплеснула руками. – Ненавижу! Всех их не-на-ви-жу!!

Испуганная, она вдруг замолчала, съёжилась, скованно трясла перед грудью сжатыми кулаками и, качая головою, с безумной выразительностью рассказывала:

– …нынче, при утренним обходе, значит… Лощилова Галка, ты знаешь, старшая медсестра…Узнала, что Ващенко из четвёртой роты, из новобранцев…до операции на костылях из лазарета, значит…

– ну! – Магомед нетерпеливо щёлкнул пальцами, не спуская с неё глаз.

– Хай такой подняла! Батарею не слышно стало! И матом – фронтовым, отборным:

– Я тебя, оторву…в штафбат законопачу…Ра-та-та-та-та-та-а! Ты ж гангрену мог заработать, дурья твоя башка! Эх, знала б, что ты такой ходок…Отрезала бы тебе ногу начисто, по самое то место!..

При этих словах Вера густо зарделась, но не споткнулась, даже окрепла голосом и расправила дрожащими руками мятую гимнастёрку.

– Тот солдатик, Ващенко – жалобно так стонет в подушку…Мать без конца вспоминает:

– Ой, мама…больно мне, больно…Ой, не могу терпеть! Ой, мама, сил моих больше нет… – И вдруг с обидой в адрес Галки Лощиловой. – Я ведь, на фронте, тетенька…только второй день…Не воевал ещё, пороху не нюхал…и вот!