Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград.Том шестой. Этот день победы

– Если мужчина мэры не вэдает, знаеш-ш, что бывает, ефрейтор Тройчук?

– Так точно. Догадываюсь, – смелея голосом, сказала Вера.

– Вот и хорошо. Без свадьбы только муху женятца. – он по-житейски усмехнулся. Отэц учил нас: «Большое дэло суеты не терпит. Нэ торопи зиму стать летом, ещё должна быть вэсна». Магомед хотел ещё кое-что добавить резкое-едкое по сему поводу, но воздержался, пощадил слух любимой. «ох, уж эти военно-полевые романы! Вай-уляй!» Он всё мог понять, но вот принять – нет. Было для него в этой «блиндажной любви», что-то скоротечное, брезгливое от визгливых собачьих случек…То, что позорило честь мужчины. Горскую честь.

…Пролетели, как быстрые стрижи, первые минуты страсти, их сменили мгновения растерянности и внутренней тревоги – следовало расстаться, идти на позиции. Но всё его естество протестовало, ноги, словно налились чугуном. Он снова явственно осознал, какое счастье, и беда одновременно постигли его. Фронтовая любовь! Он словно попал на разрыв. Прочувствовал и сладость любви, и горечь сурового командирского долга, всякий раз беспощадно разлучавший его с любимой.

Уж сколько раз, после таких встреч, жадно подставлял он лицо ветру и снегу, словно ожидая спасения-успокоения от них, и они без помех хлестали его! Пустое!

Думал: охладив лоб, охладит и свою аварскую кровь, взнуздает страсть, уймёт взбудораженное горское сердце. Напрасный труд! С опаской и радостью убеждался он, что образ Веры неодолимо овладел его сердцем и крепко, как орлица держит в когтях пойманную добычу, вошёл в его сознание.

Комбат посмотрел на часы, время отдыха, данное измученным бойцам, заканчивалось. Через пять минут он обязан будет покинуть убежище. А потому решил не глядеть больше на любимую, не говорить с ней, зная наперёд, какая это будет для него пытка. Глядеть? Говорить? Шевельнуться не смел, он не смел, вздохнуть полной грудью, чтобы невольным движением не выдать себя.

…Притихла и Вера, сидела с поникшей головой. Кто скажет, что бушевало в ней в этот час, какие волны вздымались в любящем сердце? Для чужого взора сердце её было – словно безмолвная чёрная пропасть: ничего не разглядишь, ни на что не получишь ответа.

– Пора, – он снял с промороженной, чуть оттаявшей кирпичной стены ППШ, привычно забросил его на плечо. Рот кривило внутреннее усилие, будто он предчувствовал что-то страшное, непоправимое, приближение какой-то чудовищной развязки.

– Что сидишь? Врэмя! Ну-ка!

– Да-да. – Она бегло ощупывала его тревожными глазами и кротко улыбалась побледневшими губами. И вдруг задыхаясь, с бурной обидой глядя в глаза Магомеда и, беспорядочно взмахивая руками, разродилась перекипевшим шлаком слов:

– Не «нукай», не запряг! Привык тпрукать и нукать у себя в горах. Лошадь я тебе, что ли? Ты! Ты-ы!..

Но он строго осадил её:

– Молчи! Что себе позволяешь? Оба остановились друг перед другом. Напряжённое до предела молчание, накалённые взгляды не сулили ничего доброго…А из последующего осязаемо и ярко запомнился Танкаеву один момент. Вера в сбитой на плечи шали, растрёпанная и неузнаваемая от волнения, обескровившего её лицо, таким же неузнаваемым ломким голосом крикнула: «Не могу я так больше! Не мо-гу!» – бросилась к выходу неверной спотыкающейся рысью. Но у дверей остановилась, как-то боком сделала к нему два шага…И вдруг лицо её сразу смялось, задрожало, стало мокрым и диким. Фиалковые глаза стали тёмными, как обсидиан, дыхание делалось всё чаще, короче и громче.

– Ми…Миш…Ми…Ми…ша – повторяла она, не двигая губами…

– Вэрушка! – дальше он не сумел продолжать, в горле застрял горький полынный ком. Глаза защипали близкие слёзы. Не сговариваясь, они бросились друг к другу. Стройная, лёгкая, большеглазая русская красавица со слезами забилась горлицей у него на груди. Такая любимая такая желанная, такая красивая, что звёзды с неба падают.

«Вера! Вера! Вокьулев чи… – горячо выстукивало её имя сердце. – Разве другой может полюбить её так, как я её люблю!! Нет, клянусь Небом, нет!» – две скупые слезы обожгли медь его скул. – Любимая! Моя! Моя…»

И он, как орёл крыльями, укрыл её от всего враждебного мира в своих надёжных-сильных объятиях, пропахших порохом и табаком.

– Ми-ша…

– Вэ-руш-ка…

Голоса дрожали. Он нащупал рукой её сбившуюся на плечи шаль, бережно поправил, стёр губами алмазные росинки, скатившиеся из её близких, прекрасных глаз.

Вера молчала. Нежное лицо её то вспыхивало, то погасало. Грудь бурно вздымалась. Пальцы лихорадочно зарывались в складки его шинели, будто что-то искали и не могли найти.

Магомед не ожидал такого нападения, смешался, но лишь на миг. Стиснув ладонями девичьи пылающие щёки, он приподнял её голову и заглянул в искрящиеся от слёз глаза:

– Молчи! Не муч себя! Не муч!…Не муч-ч…

– Люблю…люблю тебя! Больше жизни люблю! Боюсь за тебя…страшно. Уцелей, Мишенька! Только уцелей!

– Всэх не убъют, – хрипло повторил он обычное. – Пойдём, Вэра. Товарищи командиры, солдаты не поймут меня.

– Да, да…Не шуми так… – слух её болезненно скоблил скрип его кожаных ремней. Вера обвела низкий закопчённый полуподвал тяжёлым, негнущимся взглядом. Качнувшись всем телом, подошла к нему вплотную, и трудно поднимая голос сказала:

– Кроме тебя…кроме тебя…Нету никого у меня во всем свете!.. – она подняла пьяные от душевной муки и страхов глаза, точно прощалась. Сухая спазма захлестнула ей горло, и она насилу прошептала: – Поцелуй меня…

Налетевший сквозняк сорвал с головы лёгкую шаль и бросил шёлковую прядь её волос в суровое лицо Магомеда. Последние силы покинули их, и ищущие губы слились в поцелуе.

Грубые, застуженные голоса солдат, заносивших на руках раненого товарища, прервали их. Рассеялся туман блаженного самозабвения. Чувство долга схватило Магомеда клещами за горло. Чувство греха – острой болью пронзило сердце Веры. Стремительно вырвалась она из его рук и, не оглядываясь, побежала в лазарет. Её уже не было, а в воздухе витал тонкий запах «Красной Москвы» – духов (взятых в долг у подруг) и золотистый отсвет её русых волос.

* * *

Эх, дорожка, фронтовая,

Не страшна бомбёжка любая.

А помирать нам рановато –

Есть у нас ещё дома дела.

Лёшка Осинцев нажал педаль тормоза. Машина содрогнулась сбрасывая скорость. Завизжал металл, они чуть не врезались в перевёрнутый вверх дном грузовик, вокруг которого летали разбросанные тела фрицев. НО машина, скользя по бурой от крови наледи, пронеслась мимо в шаге от бампера подбитого «опеля». Выровнялась, пошла свободно.

– Мать твою!..– Лёшка перевёл дыхание, увеличил скорость работы «дворников», но всё равно он едва мог видеть, куда движется. Лобовое стекло было почти полностью ухлюстано слоем грязного снега с песком. Колючий песок был везде. Каждый раз, вздыхая, они ощущали во рту песок. – Простите, товарищ майор. Сорвалось с языка…Споёшь тут, жди! Тут хрен на танке проедешь. Гляди-ка, что делается! – Он снова сбавил скорость. Впереди дорогу перекрыли три других немецких грузовика, столкнувшиеся прямо посреди шоссе. – Ё-моё! – Осинцев почувствовал, как начало заносить их «виллис» влево, и с ужасом понял: слой наледи, покрывший дорогу опасен и ненадёжен. Он быстро вывернул руль в противоположную сторону. Три столкнувшихся обгорелых автомобиля быстро приближались, красный стоп-сигнал у одного из них ещё продолжал импульсивно мигать.