Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград.Том шестой. Этот день победы

«Не торопись, сын… – отчётливо вспомнились двухлетней давности напутственные слова отца. Смотри, не стань посмешищем для людей. Помни, из какого ты рода! Ты отправляешься на войну, так иди с сердцем воина и бей врага. Молод ты ещё, – тебе что, счастливый! Храбростью, силой, умом, хитростью, стойкостью, мужеством – заслужи славу воина, как твои достославные предки. Милостью Всевышнего наступят светлые дни. Любая война заканчивается миром, сын. Вернёшься домой! Разве, какая девушка у нас…откажет такому джигиту, как ты?! Э-э, в горах столько свежих прекрасных цветов! Все у твоих ног, все перед твоими глазами. Сорвёшь любой из них! Будь спокоен, и я буду спокоен, и мать будет спокойна и счастлива – счастьем твоим!»

«Всё так…всё правильно, дада…И правда, может ли быть танец Любви на тропе Войны? – усмехнулся Магомед. – Но разве, ты, не был молод?! Разве, сердцу прикажешь? Разве, можно любовь кнутом оседлать?»

Он на секунду прикрыл усталые глаза…и тут же вновь оказался рядом с нею…

…В продувном подвале зябко и сыро, от печки «буржуйки» толку – пшик. Вера была в лёгкой гимнастёрке, плечи закутала в шаль, – тоже худая защита от сырости и сквозняков. Поёжилась, холод пронизывал её, но она молчала, крепилась: рядиться при герое-командире в опостылевший ватник, (в к тором, по её мнению, любая стройная девушка превращалась в бесформенную базарную торгашку пирожками) – нет, ни за что! Уж краше штрафбат.

А ему и в голову не приходило, он весь ушёл в свои думы. Судьба плацдарма и батальона были поручены командованием его командирским заботам – опыту, его совести. Удерживать рубеж от врага, оберегать жизни солдат – всё это было его священным долгом, – а, по слову горцев, «доверенное даже волк бережёт».

Что же делать ему со своей любовью? Всепожирающая страсть пронизывала его существо, безжалостно терзала мозг и сердце. Но как! Как совместить всё это? Как примирить душевную муку с возложенным на него ответственным делом?

…Тем временем холод и сквозняки брали своё. Вера стала дрожать. Ощутил дрожь любимой и Магомед, вздрогнул сам, повернулся к ней. Вай-ме! Тут только заметил он, как легко одета она. Верушка, его любовь, его святыня, а он даже не озаботился!

Не принимая никаких возражений, он заставил Веру срочно влезть в телогрейку.

– Глупая! Сколько раз это будет повторятца? Простыть, околеть, хочэш-ш? Отставить, боец Тройчук. Вон…замёрзла совсэм, как синица на вэтке!

– Не беда… – еле слышно виновато пролепетала она.

– Разговорчики! Я тебе дам «не бэда»! – в его голосе звучала неподдельное беспокойство. – Ца, ца, ца…нашла мэсто и время форсить. Э-э, что будет со мной, если ты захвораеш-ш? – Он притянул к себе её тонкий стан. – Теперь чисто, чэстно и ясно ответь. Согрэваешся? Ещё холодно?.. Жизнь моя! – прерывисто шептал Магомед, и казалось: изо рта вырывался пожирающий огонь. Один поворот головы, один взгляд, одно лёгкое прикосновение – и кровь забурлила в аварских жилах.

Вера, поборов себя, смирилась, угреваясь в толстом армейском бушлате. И вдруг на самом деле почувствовала, как опасно продрогла, молча и быстро застегнулась на все пуговицы. У-ух!

Он крепче прижал её к своей груди, нечаянно царапнув щёчку любимой орденами. Она не заметила этой малости. Сердце снова бурно забилось. Вера не противилась, – оттого ли, что кавказский напор его напугал её, подчинил себе, оттого ли что она разделяла сей порыв и сама страстно хотела его близости. А он, теряя рассудок, сильней обнимал её, крепче прижимал к своей груди. И снова, как это уже было не раз, за два последних месяца, – одно только чувство владело ими в эти сумасшедшие мгновения – чувство беспредельного безумного счастья, несравнимого ни с чем на свете! Что горячим, молодым, любящим сердцам: мир – война?.. Стоит ли думать о них? Это всё такие пустяки…

…Он знакомо склонялся к лицу любимой, горячее дыхание обжигало её. Приникал к ней и шептал те же странные речи, которые часто на аварском родном языке, но оттого не менее понятные и желанные.

– Душа моя! Жизнь моя! – и сладостное горячее безумие загоралось в чёрных глазах. – Уф Алла! Зачэм мучиш так долго? Уже второй месяц по тебе сохну…

– Всего-то?…– она игриво уворачивалась от его жадных губ. – Да что тебе надо, смола? – Вера шутя дразнила его. – Чего ты все хочешь, неуёмный?

– Вах! А ты не знаеш-ш? Разве, не, не ты сказала прошлый раз?

– ? – её фиалковые глаза смеялись.

– Что «любиш-ш»! Зачэм тогда всё ходиш вокруг да около?

– Ну сказала, – тихо согласилась она, розовые губы тронула неуверенная улыбка. – Плохо сказала?.. Не нравится?

– Ох, любимая! Зачэм пытаеш-ш меня? Так кошка с мышью играет: поймает когтями её. Придушит, наиграется вдоволь и выбросит вон. Так и ты! Ни убить, ни отпустить нэ хочеш-ш. Иай! Хоть бы Всевышнего побоялась…Будь ты мужчиной…Клянус сумел бы тебе отомстить!

– Миша! Мишенька… да что с тобой? Не узнаю, ты ли…это? Видит Бог, как я жалею тебя за твои страдания.

Медное лицо Магомеда потемнело.

– Ты кого жалеешь?.. Меня жалееш-ш?! Красного боевого командира?! Орденоносца-а, жалееш-ш!…

Он резко поднялся, замер возле топчана, высокий, широкоплечий, перетянутый ремнями. Влажные, немигающие, глаза смотрели на неё пристально и, как показалось, враждебно. Вера вдруг испугалась этого взгляда. Тёмная, слепая сила хлынула в неё из этих чёрно-фиолетовых глаз. Окатила изнутри леденящим потоком. Пропитала каждую горячую клетку, замораживая в ней кровяную каплю.

– Значит жалееш-ш меня? – грозно повторил он.

– Жалею, Миша… – будто под гипнозом, кивнула она. – Так жалею, что жизнь свою готова отдать за тебя, мой боевой товарищ командир.

– Отставить, ефрейтор Тройчук! Зачэм же ты раниш мня, свет моих глаз, прямо в сэрдце? Зачэм опаляеш огнём?

– ?! – её пальцы, не зная покоя, нервно комкали край бушлата.

– Молчи, женщина-а! Если для тебя сказанное слово царапина, для меня удар кинжалом. Ты! – всадила мне в сэрдце горячую пулю… Думаеш, что одной мало для меня, да-а?.. Вот здесь сэрдце, – он хлопнул себя пятернёй по груди. – На, убэй меня, не медли, не мучай! Убэй и конэц всему! – Он дико сверкнул зрачками, по-конски выворачивая белки глаз.

Вера так и обмерла: ни жива, ни мертва. Видит Бог, таким она ещё не видела Магомеда. Это был совершенно другой Магомед. Не её Миша…Чужой, по-волчьи дикий, опасный горец. Точно почувствовав её растерянность, страх, он тотчас же подмигнул. – Щютка! – и белозубо громко-весело рассмеялся. – Э-э…чего ты? Нэ бойся. Щютка, дошло-о?

– Бешенный! Я…чуть не умерла со страху, – давясь словами прошептала она. – Ненормальный! Ты шути…да знай меру, Миша! – Я и так знаю. – Под воздетой бровью блеснул чёрно-фиолетовый глаз, и сквозь приглушённую стукатуху выстрелов, сквозь близкий рокот мотора проезжавшего грузовика, она услышала твёрдый голос: