Сергей Ковальчук - Великая Отечественная война глазами очевидцев

Вот как все это начиналось. А я попал в армию по невероятному стечению обстоятельств. Судьбоносным для меня было одно утро, это было 24 мая 1941 года. Я был учителем сельской школы уже второй год. И к 1941 году я преподавал там математику.

Но мне достался седьмой, выпускной, класс, в котором не все знали таблицу умножения. Вот так в этом колхозе учили детей. И я их «по наследству» получил. Почему я согласился? Потому что я был студентом-заочником учительского института, физмата, и потому что надо было зарабатывать.

А зарабатывать мне надо было потому, что в 1937 году, когда моего отца по доносу арестовали, и, как я потом из реабилитационного дела узнал, в январе 1938 года его замучили в тюрьме, то осталась единственно работающая мать. И на ней четыре иждивенца: трое детей, включая меня, и бабушка.

Как только я окончил десятый класс, то сразу пошел работать. Кем я мог работать? Казалось бы, а какой я учитель? А ведь на село идти учителями никто не хотел, и меня взяли.

И вот 24 мая 1941 года я принимал экзамен по математике. Я был воспитан так, что надо быть честным, обманывать нельзя. Но, правда, сомнения были, но мне девятнадцать лет было. И возникла ситуация, что задач решить никто не может, класс выпускной. Директор мне говорит: «Борис Акимович, подскажи им!» А я не подсказываю.

Ну не хотел я им подсказывать, хотя теперь понимаю, что надо было подсказать. Ну что этим колхозникам, которые кончат семь классов и будут в колхозе вкалывать (они там с детства вкалывали), зачем им система уравнений с двумя неизвестными? А ведь такие задачи были.

Час проходит, два. Директор беспокоится. В Украине еще не было случая, чтобы в какой-нибудь школе не было выпуска. Он позвонил куда следует, наверное, в райком, и вдруг я слышу, как моя сестричка кричит мне в открытое окно. Я подхожу, а она машет бумажкой. Это была повестка в военкомат.

И меня срочно призвали в армию. Я имел отсрочку как учитель, но все, и в тот же день меня отправили. А как только меня убрали, тут же вызвали другого учителя из района. Он им подсказал и дальше все было хорошо. Хотя тогда я этого не знал.

И вот это решило мою судьбу. Почему? А потому, что если бы меня тогда не призвали в армию, то, когда началась война и вскоре фашисты пришли в наш городок, то вместе с матерью и сестрами они и меня бы расстреляли. Вот так «случайно» все повернулось.

24 мая меня призвали, через несколько дней мы были на границе, нас обмундировали, вооружили. А место это было такое. Польский город Ковель был недалеко от советско-польской границы. За ним райцентр Любомль, он у самой границы, а мы за Любомлем уже, совсем на границе. Вот где все это было.

И когда мы отходили, то мы отходили как раз обратно в этот Ковель, где еще были наши зенитки, вели огонь по немецким самолетам. Но, как всегда, ничего не сбивали. Я могу сразу сказать, что на всем пути до Киева мы не видели ни одного сбитого немецкого самолета. А наших самолетов мы вообще не видели. Ни одного.

Они, видимо, где-то были. Я же читал воспоминания. Но на том пути, где я шел, ни одного не было. И мы поняли, почему. Потому что через несколько дней мы шли мимо нашего разгромленного полевого аэродрома. Все самолеты были сожжены и там бродил только один летчик, потерянный.

А наш командир роты, Смирнов, спрашивает у него:

– Чего же вы не взлетели?

Он говорит:

– А бензина-то не было! Да и потом, половина летчиков на выходные была в отгуле, ведь войны же не будет!

Наш батальон в первые дни войны понес большие потери. Но особенно большие потери он понес в так называемом Симаховском лесу, недалеко от райцентра Емильчино. Мы оказались на пересечении двух магистральных дорог. А в этом «кресте» находился большой сосновый лес. Он был весь напичкан войсками, когда мы туда подошли. По дорогам шли пушки, танки. И мы вступили в этот лес.

И как только мы в него вступили, налетела немецкая авиация, пикирующие бомбардировщики. Была страшная бомбежка. Истребителей и зениток нет. Как расстрел. И все там уничтожили, как могли. И половины нашей роты не стало. А раненые какие были!

У нас был такой санинструктор из Киева, еврей молодой. Ему ногу раз и все, и он тут же умер от шока. Вот такие картины. Другой бежит мне навстречу, а у него из груди торчит обрубок чего-то сантиметров сорока. Ему все кричат: «ложись!» Человек беспамятствует… А почему ложись? Чтобы не демаскировать, что мы здесь есть. Затаились в кустах. Вот такие картинки были.

И с этого началось уничтожение нашего батальона уже фундаментальное, без всякого боя. И нас перебросили по железной дороге на старую границу, которая была до 1939 года. Она была сильно укреплена. Вот мой городок тоже входил в укрепрайон. Там годами строили подземные бетонные сооружения, к ним подводили шоссе. В некоторых местах железную дорогу вели прямо под землю.

Так вот. Когда заключили договор 1939 года, мы пришли, а мы думали: вот дойдем до старой границы (потому что мы ждали, что основные силы подойдут, а их нет, мы не понимали что такое), а они, эти сооружения, пустые. Там не было ничего, никакого вооружения.

Я потом уже читал воспоминания очень авторитетного инженера, полковника Старинова, которого потом называли «диверсант номер один» (он описан Хемингуэем в книге «По ком звонит колокол», это тот подрывник, который там описан), и вот, мне пришлось с ним познакомиться, потому что нас там и подрывному делу учили.

И вот он описал, что был в панике, когда узнал, что Сталин велел демонтировать всю старую границу. Не только демонтировать, но и даже разгромить все партизанские базы, создаваемые накануне. Почему? Чтобы в случае чего, не отступали. А задача была взять Берлин, это понятно. И вот как это все получилось.

И когда мы подошли к этой старой границе, то получилось так: мы слышим, что канонада звучит южнее и левее нас, вглубь. А мы все-таки заняли оборону.

Я тогда был наивным, я не понимал, а где же германские пролетарии? Этот передовой отряд, где он? А вот они – из автоматов в нас стреляют. Мы не понимали, как так произошло быстро, что вдруг так случилось. А случилось точно так же, как у нас. Молодежь, ее как воспитывали два-три года, так она и стала. И мы такие же были.

И я все думал об этом. Но колхозники об этом не думали, потому что они были старше меня и умнее. Это я так, студент, думал. Я помню в ночь с 3-го на 4-ое июля мы столбы, по которым вьется хмель, такие, наклонные, спиливали и устраивали из них надолбы против танков. Нам говорили под каким углом, и мы их вкапывали. Этой ночью мы готовились к танковой немецкой атаке.

И вдруг я слышу, как с шоссе, издалека кричат:

– Любарские есть?

Ну, я Любарский, говорю:

– Есть!

Подхожу:

– Привет!

А это мой одноклассник. Сидит верхом на лошади, сзади прицеплено орудие. Я говорю: