Ильдар Гайнанов - Синица за пазухой. Рассказы и новеллы о войне и не только

Ну, понятное дело, меня сразу же под арест, какой уж тут санбат, сижу я и думаю: всё, отвоевался. Самое обидное – от своих смерть принять как изменник Родины. Как последняя гнида. Вот уж не думал! Вот позор-то! И главное – за что? Где же справедливость?

Два дня провёл в душевных муках, на третий вывели меня на улицу, гляжу: за углом снег расчищают. Готовятся. Сейчас рыть начнут. Или меня заставят. Как глупо всё!

Вдруг слышу, окликает меня знакомый голос: «Гайнанов! А ты что тут делаешь? Почему с непокрытой головой и без ремня?» Это один подполковник, мы раньше когда-то вместе воевали, только он тогда капитаном был, а я у него в блиндаже сидел, по линии бегал. Я обрадовался встрече, вижу, человек вырос по службе, может, поможет. Конвоир вообще-то не допускает к арестованным посторонних, но знакомого моего постеснялся, подполковник всё-таки. Объяснил я ему что да как, он почесал затылок: «Ладно, стой здесь!»

Через полчаса меня в избу позвали, дали бумагу, мол, пиши объяснительную, что да как. После отправили назад в санбат. Я ему, как же вам это удалось? Что вы им сказали? А он, мол, я им напомнил, что раненых без сопровождения в санчасть отправлять запрещено, как и ходить вблизи передовой по одному. Капитан тот тоже один был. И непонятно с какой стати попёрся ночью через лес, за каким таким делом, почему убежал, когда его окликнули? Не в самоволку ли к милашке в соседнюю деревню намылился? Допросите его, говорю, расследуйте это дело скрупулёзно, у вас тут офицеры по бабам бегают, а вы солдат невиновных расстреливаете за это! В-общем решили они это дело замять.

А снег тот для артистов расчищали, концерт после обеда был, песни под гармошку пели и танцевали. Вот такие дела…

В тот день всё было как всегда. Пасмурно, дождь иногда начинает моросить, солдаты съёжились, головы в воротники шинелей затянули, после завтрака сидят на дне окопа, курят, вшей гоняют.

Дивизия месяц в обороне, в ротах по 20-30 солдат, пополнения нет и никто нас не меняет, в тыл выводить на переформирование не спешит, словно забыли про нас. Я сижу в землянке командира роты рядом с телефоном, связи нет, на ремонт линии должны выходить полковые связисты, вот я и жду когда они её восстановят и мне позвонят проверить. Ротный сперва со мной сидел, потом пошёл по взводам с проверкой. То ли посты проверял, то ли ещё что. Мне перед уходом сказал, мол, сиди тут, никуда не уходи, как связь появится – мне доложишь!

Мало у нас осталось солдат, это меня в заблуждение и ввело. Если бы была хотя бы половина состава, я бы впросак не попал. Солдат всегда слышно. Один идёт по траншее котелком звенит, второй говорит что-то, третий лопатой стрелковую ячейку правит, землю скребёт, жизнь не прекращается ни на минуту. Да и немца обычно слышно. Особенно ночью, они ракеты пускают каждые несколько минут и из пулемёта постреливают трассирующими. Если так – то всё в порядке, немец на месте и уходить никуда не собирается, ни вперёд, ни назад, можно спокойно заниматься своими делами. А вот если он затих – жди неприятностей. Или отошёл, или, наоборот, к нам пополз.

Итак, мало солдат – мало шума. После еды к тому же солдаты обычно затихают, если никто их не тревожит, кто не на посту, те спят. Я тоже немного задремал. В землянке тихо, ветер играет плащ-палаткой на входе, она шуршит, как будто что-то рассказывает на своём языке, то ли жить учит, то ли на неё жалуется. Очнулся – тихо кругом. Подозрительно тихо. Ну то есть как будто никого нет, я тут один остался. Ну, нет, думаю, не может быть такого. Не могли меня одного оставить, просто спят все, и часовые утомились глядя в одну точку, молчат. Поднял трубку, ручку покрутил – нет связи. Выйти что ли оглядеться? И вдруг слышу шаги. Ну, слава Богу! Показалось. Все на местах. Но что-то внутри кольнуло меня, заставило встать на ноги, взять в руки автомат и встать сбоку от входа в блиндаж. Шаги всё ближе: шарк, шарк, шарк, и вот материя отодвигается, и в проходе появляется немецкая каска! Длинный фриц попался, я тоже немаленький, а этот ещё выше, ему пришлось сильно нагнуться, чтоб залезть в нашу берлогу, к тому же со света он в ней ничего не видел.

Ударил я его прикладом по этой самой каске, он упал, я выскочил наружу и бежать в тыл к своим! Бегу, а спиной уже выстрелов жду. Сейчас они меня увидят и начнут палить. Хорошо, если пулемёта у них под боком не окажется. А если нет, то конец мне. Тут ровное поле метров 150, потом подлесок ещё метров 100 и только потом лес. Давно я так быстро не бегал! Как в детстве от разъярённого быка! Дыхание спёрло, в лёгких свистит, аж больно, в глазах скачет! Но пронесло, немцы только-только занимали наши позиции, не успели ещё толком их освоить, мало их пока ещё было, не все подошли, да и не ожидали они такого. Несколько выстрелов из карабинов, когда я уже в подлеске был, наполовину им скрытый.

Через полчаса ли, час догоняю своих на дороге. Ротный увидел меня и удивился: «Гайнанов, ты жив что ли? А мы уж думали, тебя немцы пристрелили или в плен взяли!» Забыл он меня в своей землянке. Пришёл внезапно приказ со связным из полка срочно сменить позиции, отойти в тыл, вот в суете про меня все и забыли. И то, что я спасся – чудо. Ангелы уберегли. Вовремя подтолкнули в бок, мол, бережёного Бог бережёт!

На фронте умереть можно в любую минуту. Сперва всего боишься и ждёшь её, точнее опасаешься, но потом привыкаешь, и как будто так и должно быть. Но время от времени костлявая напоминает о себе, о том, кто здесь хозяйка, и мы склоняем головы, мы понимаем, что наша жизнь очень хрупка и оборваться может в любое мгновение, и то, что мы до сих пор ещё живы, – на то воля случая. Или Бога.

Лежишь в глубоком снегу с товарищем, куришь, разговариваешь, он сперва отвечает, а потом молчит, и ты вдруг понимаешь, что его уже нет, шальная пуля сквозь снег поразила его в сердце, он даже не вскрикнул, даже не дёрнулся! А ты, оказывается, несколько минут разговаривал с покойником. И мог легко оказаться на его месте.

В апреле 1945-го в Восточной Пруссии мне приказали проложить связь в лесу, мы шли с напарником вдвоём, у каждого двухпудовая катушка телефонного провода. Напарник – молодой парнишка, на меня смотрел как на бога, всё за мной повторял, даже шёл след в след. Или мин боялся?

Путь нам преградило шоссе. Чтобы вы меня поняли, я должен вам пояснить. Это немецкое шоссе. Прямое как стрела. Ни одного поворота, ни одного пригорка. Где-то далеко засел немецкий пулемётчик и постреливает, предупреждает, мол, не суйтесь лучше, а то плохо будет. У немцев даже в конце войны с боеприпасами особых проблем не было, они их никогда не берегли, не то, что наши. В это время, правда, у нас тоже снабжение наладилось, и кормить стали боле-мене, и патронами-снарядами снабжать, но по привычке наши пулемётчики никогда пулями не сорили, берегли и боекомплект, и стволы. А этот нет, этот так не привык. Ему спокойнее стрелять. Даст короткую, ждёт полминуты или минуту, потом снова. Пули летят впритык к асфальту, некоторые задевают, рикошетят с визгом вверх, оставляя на дороге рваные полосы.