Евгений Яськов - Война глазами ребенка

Куда увезли деда и почему – никто не знал и спросить было не у кого. Решили идти в деревню, может быть, там что-то прояснится. Пошли тетя Аня и мама. Оказалось, что в деревне уже существует новая власть в лице старосты Яковцова Леона (Левочки) и двух полицаев. От них женщины узнали, что деда увезла в Ветку в цугундер (тюрьму) полевая жандармерия. Стало также известно, что жители Рудни, узнав об аресте деда, и думая, что его взяли из-за его еврейского имени (Исаак), стали собирать подписи в его защиту, что он никакой не еврей, а обыкновенный белорус. Конечно, они вряд ли отважились бы на такую акцию, если бы речь шла о каком-то простом жителе, даже невинно арестованном. Дед же, хотя и был простым колхозником, пользовался у односельчан колоссальным авторитетом. Позже я более подробно расскажу о нем.

Вернувшись домой, женщины уселись за стол. Это был по сути женский совет: прабабушка Домна, бабушка Арина, тетя Аня и мама. Вопрос был один: как вызволить деда. Решили утром идти в Ветку к новому начальнику – бургомистру и вручить ему своего рода поручительство жителей деревни, что дед Исаак – не еврей. Откровенно говоря, в то, что оно поможет, никто не верил. Но это была хоть и маленькая, но единственная возможность помочь деду.

Рано утром тетя Аня и мама отправились в Ветку. Взяли с собой немного еды и дедову одежду. Пошли вдоль Сожа напрямки. Уже при подходе к Ветке они неожиданно увидели идущего им навстречу деда. Его отпустили и он, чтобы не пугать своим видом людей, тоже пошел вдоль Сожа. Поплакав от радости, счастливая троица отправилась домой в поселок, рассказывая поочередно о своих злоключениях. Дед, узнав о поручительстве руднян, посмеялся, но в душе был доволен, что у него столько заступников. «Хотя, – сказал он, – если бы я был еврей, то германцы вряд ли уважили бы их просьбу. Даже если бы под ней подписалась вся область!».

Арест деда был вызван другой причиной – угоном колхозного стада из-под самого носа немцев в Брянскую область. Это была серьезная вина перед ними. За нее деду грозил расстрел. Но спасло его от этого, как он рассказал, следующее. Во-первых, он не просто крестьянин, а бывший царский офицер. Для немцев это кое-что значило. Во-вторых, он около года жил в Восточной Пруссии, говорил по-немецки. Это тоже немаловажный факт. Но все это, как сам считал дед, не могло перевесить его вины перед ними – угона скота. На вопрос – зачем он это сделал – дед чистосердечно ответил: «Befehl!»(приказ!). Вот этот аргумент, по мнению деда, германцы приняли, так как сами выполняли все бефели, строго требовали от подчиненных их выполнения и хорошо понимали, что будет с человеком, который бефель не выполнит.

Прошла неделя. Мы постепенно приходили в себя от пережитого. Коров немцы не тронули. По утрам бабушка доили нашу Зорьку, а я выгонял ее за околицу, где собиралось общее стадо. Потом шел к Додику. Он поправлялся, с удовольствием пил молоко и стал ходить по двору на трех лапах. Четвертую носил перед собой на перевязи.

Немцы в поселке не появлялись. Один только раз пришли полицаи и прибили к фасадам хат приказ немецких властей, напечатанный крупными буквами на желтой бумаге. В нем говорилось, что жители не должны пускать на ночлег евреев, политруков и красноармейцев, выходящих из окружения. За неисполнение – расстрел! Но пока никто к нам на ночлег не просился и царившая тишина и безлюдье возвращали нас в прошлые времена, когда фронт был еще далеко.

Так как новости можно было узнать только в деревне, то дед отправил туда на разведку тетю Аню и меня с ней. В Рудне жило много наших родственников и было у кого остановиться. Мы выбрали бабушкину сестру Ульяну. С ее хаты начиналась Аверьяновка, улица, идущая со стороны Ветки.

По улице то и дело проезжали повозки, машины, мотоциклисты. Тишина наступала на несколько минут, но потом за окном снова что-то тарахтело. Не сравнить с нашей единственной улицей в поселке. Там, если кто и пройдет, то к колодезному журавлю за водой. А потом – тишина, наполненная стрекотаньем кузнечиков.

От деда Михая, мужа бабы Ули, мы узнали, что немцы не только забрали всю живность из хлева, но и «вычистили» хату: забрали самовар, часы-ходики и деревянные расписные ложки. Оставили только чумазые чугунки, старый помятый чайник и тяжелые глиняные тарелки и чашки. Тем не менее, каждая новая партия немцев, появлявшаяся в деревне, начинала снова шарить по сундукам, комодам, хотя там уже нечего было взять. Хоть объявление вешай, – жаловался дед, – что в хате уже была проведена реквизиция и притом не одна.

Баба Уля, в свою очередь, охарактеризовала поведение оккупантов, но уже с продовольственных позиций:

– Не успеют войти в хату, как сразу – матка, млеко, яйки, шпек (сало), шнапс! А где – здравствуйте? А потом, где это я им все возьму? Ну, млеко, понятно, должно быть – корову-то оставили. А, с другой стороны, млеком этим всю их ораву не напоишь! Корова у нас молодая, да и своих ртов хватает. Вон их у нас – целых пять! А когда говоришь «никс», так начинают кричать, требовать. Того и гляди что-нибудь с коровой сделают. А кому потом жаловаться? Этому пентюху Левочке? Поэтому приходится изворачиваться. Всегда приберегаю в погребе кувшин для наиболее рьяных.

То, о чем рассказали старики, не было преувеличением. Мы на себе испытали бесцеремонность оккупантов, хотя до вещевого мародерства у нас еще не дошло. Это ожидало нас впереди.

Тетя Аня, в свою очередь, рассказала о нашем житье-бытье, как был арестован дед и как ходили его выручать. Поахали, поохали, а потом сели за стол, где баба Уля поставила чугунок с компотом и чашки. Но попробовать компот не пришлось. К хате подкатил грузовик и из него стали выпрыгивать немцы. Лица деда Михая и бабы Ули сразу напряглись. Мы тоже сжались, ожидая воочию увидеть сцены, которые перед этим так красочно они нарисовали. Но время шло, дверь не открывалась и на пороге никто не появлялся. За окном же нарастал шум, временами раздавался хохот. Заинтригованные, мы стали осторожно выскальзывать из хаты на крыльцо. Палисадника не было и фасад хаты сразу упирался в улицу. И что мы неожиданно увидели? Под окнами хаты с голыми задницами сидели немцы и испражнялись. Стоявшие с ними рядом указывали на них пальцами и хохотали. Женщины, увидев это зрелище, сразу отвернулись, а потом ушли в хату. Дед Михай и мы, дети, постояв еще какое-то время, тоже к ним присоединились.

Вроде бы ничего особенного не произошло. Солдат приперло – вот они и испражнялись. Но возникшее внутри каждого из нас чувство гадливости от увиденного требовало объяснений. Дед Михай после некоторого молчания высказался так: