Борис Макаров - Знамя Победы

– Ма-а-а-а-а-а-а-а-ма!

Андрея нашли в бурьяне.

Руки его нашли между рельсами.

Я помню их. Помню живыми…

Я помню войну.

И этот рассказ – о ней.

И это оттуда – из детства, военно-послевоенного детства.

Почему такая замысловатость – военно-послевоенного? Да потому, что с высоты сегодняшнего возраста я не могу разделить военные и первые послевоенные годы – годы моего детства.

В памяти моей все они трудные – голодные и холодные. Здесь, в глубине Сибири, на нас не падали бомбы, не летели в нас снаряды, не свистели рядом с нами пули. Здесь главными убийцами, пособниками проклятого Гитлерюги были голод и холод. И тут причина не в нехватке дров – вокруг леса, буреломы. Одежды, обуви у нас не было, да и много ли наработает в лесу изморенная голодом женщина или ребенок.

Недаром говорят: «Беда не приходит одна». Голод и холод оказались поживучее самого Гитлера. Мы голодали и мерзли в 1941, 42, 43, 44, 45, 46, 47-м годах. Голодали. Мерзли. Болели. Умирали. И в то же время против голода, холода, болезней, смерти боролись всем миром. Делились последними кусочками хлеба, одеждой, помогали друг другу чем и как могли.

Вот эта картошина, которую я сейчас держу в руках, наверное, прапрапраправнучка той картошки, которая спасала нас в те, такие далекие и такие незабываемые годы.

Вот такой красивой, ровно увесистой картошкой угощали нас, деревенских ребятишек, дедушка Ми-ша и бабушка Ма-ша. Дедушка Ми-ша и бабушка Ма-ша были мужем и женой. И еще они были старенькими, седенькими, маленькими, трудолюбивыми, гостеприимными китайцами, а еще они были очень добрыми, отзывчивыми и щедрыми людьми.

Какими судьбами и когда они оказались в нашей деревне – не знаю. Помню их пышущий зеленью огород.

Помню их маленький ухоженный домик. Помню их – подвижных, улыбчивых и добрых, добрых-добрых.

Мы, ребятишки, как и все взрослые, обращаясь к ним, всегда растягивали их имена. Видимо, нам, как и взрослым, казалось, что при этом мы говорим на китайский манер:

– Дедушка Ми-ша, бабушка Ма-ша…

– Дедушка Ми-ша, бабушка Ма-ша, я есть хочу, есть хочу! – кричал у их калитки какой-нибудь голодный, босоногий карапуз.

И добрые старики выносили ему все, что могли, – последние кусочки хлеба, вареную свеклу, морковь и чаще всего – картошку – крупную, рассыпчатую, очень вкусную картошку. Убегал, насытившись, один – у калитки появлялся второй, уходил второй – будто из-под земли вырастал, возникал третий…

Дедушка Ми-ша, бабушка Ма-ша…

О том, что дедушка Ми-ша и бабушка Ма-ша сами постоянно голодали, недоедали, особенно зимой, не догадывались ни мы, ни даже наверняка взрослые. Ведь добрые старики не делали никаких запасов и все, что выращивали, раздавали голодающим односельчанам.

Мы никогда не задумывались над тем, как и что едят они сами, как не задумывались и о том, откуда у этих стареньких китайцев русские имена, ведь должны же были у них обязательно быть свои, настоящие – китайские.

На темных, отливающих позолотой лицах не проступала голодная бледность. В узких, всегда как бы смеющихся глазах был не заметен лихорадочный блеск. Ласковые, добрые улыбки омывали, прогоняли с лиц болезненные гримасы.

Умерли дедушка Ми-ша и бабушка Ма-ша сразу после окончания войны, в один из самых радостных для нас дней.

В тот день впервые за последние годы в колхозе отоварили трудодни. На каждый трудодень выдали по нескольку граммов пшеницы. В деревне враз задымили печные трубы. Изголодавшиеся люди жарили и парили пшеницу.

А на другой день из дома в дом черной птицей запорхала страшная весть:

– Умер конюх Вася Иванов!

– Умерли двое ребятишек Сосновских!

– Умерли дедушка Ми-ша и бабушка Ма-ша!

Что явилось причиной их смерти? На этот вопрос в разные годы разные люди отвечали по-разному. Кто-то говорил, что это с голодухи. Не утерпев, наелись недоваренной пшеницы… Кто-то утверждал, оглядываясь и понижая голос до шепота, что пшеница, выданная на трудодни, была из старых, еще довоенных неприкосновенных запасов и ее, чтобы уберечь от разных грызунов, ежегодно многократно протравливали разными ядами…

Дедушку Ми-шу и бабушку Ма-шу похоронили на нашем изрядно разросшемся за войну кладбище. На могиле, не задумываясь о том, какой они веры, поставили крест, а на кресте укрепили фанерку с надписью: «Миша и Маша, добрые люди». «Добрые люди» – вместо фамилии, а имена Миша и Маша написали без черточек, по-русски – Миша и Маша.

Школьный учебный год перевалил на вторую половину. Я учился в первом классе, и у меня была 95-процентная возможность закончить его круглым отличником.

Увы, стопроцентной вероятности мешали те самые недостающие пять процентов. Означали они полное отсутствие у меня способностей к рисованию. Чуть ли не с первых дней учебы уроки рисования превратились для меня в самые тяжелые, самые нелюбимые, самые нежеланные.

Карандаши никак не подчинялись моим пальцам.

«Точка, точка, огуречик – вот и вышел человечек» – прибаутка, известная школьникам всех времен, для меня звучит дразнилкой и сегодня. Точки у меня еще походили на точки. А вот огуречик уже не получался – походил на какой-то замысловатый по форме плод неизвестного науке растения.

Я не мог нарисовать ни самую простейшую рожицу – «точка, точка, запятая – вышла рожица кривая», – ни пририсовать к ней простейшие палочки-растопырочки – ручки и ножки. Короче говоря, я не мог нарисовать ни человечка, ни зверя, ни птицу, ни цветок, ни листок – ничего!

– Вася, – вздыхала моя первая, моя любимая учительница Надежда Ивановна Смотрина. – Что делать, Вася? Ну постарайся, пожалуйста, постарайся – нарисуй что хочешь, что можешь… Я так хочу, чтобы ты закончил первый класс круглым отличником! Вон посмотри, как хорошо рисуют другие ребята.

Другие ребята действительно рисовали хорошо, очень хорошо.

Притом каждый из моих одноклассников-живописцев уже успел найти свою тему. Например, мой сосед по парте Сережка Пирогов отлично рисовал танки. И на каждой странице его тетради по рисованию гремели гусеницами и плевались снопами огня советские и немецкие танки.

Советские танки Сережки, как и положено, были очень красивыми – зелеными, с большими красными звездами на крутобоких башнях. Немецкие, как и положено, корявые, черные, заляпанные похожими на пауков свастиками. Советские танки, как и положено, метко стреляли. Немецкие, как и положено, ярко горели.

И почти на каждой странице – моя недостижимая мечта – «См. 5», «См.», означающее «Смотрела», мы расшифровывали как подпись Надежды Ивановны – «Смотрина». При такой расшифровке «См. 5» выглядело еще более солидно. Надежда Ивановна была строгой и скупой на хорошие и отличные отметки. И если уж она, как нам казалось, визировала отметку своей подписью – отметка становилась дважды твердой и безоговорочной.