Александр Осипенко - Пятёрка отважных

Максимка намотал повод на руку. Подражая местечковым пастушкам, крикнул на Зорьку строгим басом:

— Ну, ты, обжора, — и дёрнул повод.

Зорька, кажется, только этого и ждала. Ей также надоело жариться под солнцем да отгонять хвостом разный гнус. Она без принуждения повернула на тропинку и была очень удивлена, что Максимка не идёт за ней. А Максимка стоял как вкопанный и недоуменно смотрел в поле.

По полю бежал Данилка и грозил Максимке кулаком. Максимка знал, что если Данилка угрожает кулаком, значит, что-то случилось по его, Максимкиной, вине, а поэтому не жди пощады. Данилка сперва влепит оплеуху, а потом скажет, за что. Максимка никак не мог понять, что плохого он сделал Данилке. На всякий случай Максимка подготовился к отпору.

Данилка подбежал к Максимке, сунул ему кулак под нос.

— Ты это нюхал? — спросил он.

Максимка Данилкин кулак «нюхал», хотя и не так часто. Данилка чаще всего защищал Максимку.

— У меня тоже кулак есть, — ответил Максимка и в ответ сунул Данилке под нос свой кулак.

Конечно, Максимкин кулак не шёл ни в какое сравнение с Данилкиным. Данилкин кулак хоть и небольшой, но костистый, шишковатый. Он как из железа отлитый. А Максимкин кулак пухленький и беленький, словно недожаренный пончик. Поэтому Данилка не обратил никакого внимания на Максимкин кулак.

— Очень испугался, — сказал Данилка.

— И я не испугался, — ответил Максимка.

— Не задавайся, — предупредил Данилка.

— А чего задираешься? — спросил Максимка. Они походили один перед другим, как молодые

петушки, пока оба немного успокоились.

— Ты зачем Густю к Кешкиной бабушке приводил? — наконец спросил Данилка.

— Потому что её мачеха — шпионка, — торопясь, объяснил Максимка.

У него были все основания надеяться, что он вконец поразит Данилку. Но где там! Данилка не только не удивился, а с издёвкой захохотал.

— Ну, давай, ври дальше, — подзадорил он Максимку.

— Не веришь? — даже захлебнулся от обиды Максимка. Да и было от чего обижаться: Максимка за всю свою жизнь никогда не врал, даже тогда, когда ложью можно было спастись от неприятностей. — Да чтобы мне с этого места не сойти, если я вру, — стукнул Максимка кулаком себя в грудь. — Начальник полиции Кресендорф послал её за нами следить. Она страшную клятву дала, что найдёт нас. Не веришь?.. Она вот с таким наганом ходит, — Максимка широко развёл руки.

— Ну, и болтун ты, Максимка, — уже без насмешки сказал Данилка. — Наверно, зря я тебя перед ребятами защищал. Думал, что ты серьёзный человек. А ты… Враль и трепло… Трепло несусветное. Как ты мог в присутствии Густи спрашивать про Лёву, если его, может быть, по всему местечку ищут. Бабушка Ерофеиха очень на тебя рассердилась. А что, если Густя скажет отцу, где прячется Лёва? Тогда ни ему, ни Кешкиной бабушке не спастись…

Данилка думал, что этими упрёками доведёт Максимку до слёз. И стоило бы. Надо быть осторожным, осмотрительным, а Максимка готов каждому верить на слово. Так и беды не миновать… Но Максимка чему-то обрадовался, даже засиял как новенький пятак.

— Данилка, — радостно спросил Максимка друга, — так ты у Кешки был, когда мы приходили?.. И Лёву фашисты не схватили?.. А мы с Густей подумали, что, может, его выдала Кешкина бабушка…

— Эх ты, голова еловая, — сказал Данилка, — как ты мог такое подумать?.. Бабушка Ерофеиха знаешь какой человек?.. Самый преданный советской власти!.. А ты?..

— Так, значит, ей можно про Густю плохо думать, а мне про неё нельзя? Густя тоже преданная… Разве она виновата, что отец фашистам служит, а мачеха шпионка…

— Брось ты, завёл одно и то же… Какая она шпионка… Лучше гони корову домой, да пошли… Дело есть… Присягу принимать будем… — доброжелательно объяснил Данилка.

— А не врёшь? — засомневался Максимка.

— Очень надо, — ответил Данилка.

— Тогда заскочим сначала за Густей, — предложил Максимка. — Будет несправедливо, если её не возьмём…

Данилка задумался. С одной стороны, действительно несправедливо отлучать Густю от компании, с другой — Данилка сам согласился с бабушкой Ерофеихой и Кешкой, что Густя может проговориться и тогда не миновать беды.

— Вот что, Максимка, — как взрослый, рассудительно сказал Данилка, — я не берусь сказать, можно ли взять с собой Густю, потому что последнее слово теперь принадлежит нашему командиру. Как он прикажет, так и будет.

Максимка удивился.

— Подожди, подожди, Данилка, о каком командире ты говоришь? Если о Кешке…

— А о таком… настоящем… — как-то загадочно улыбнулся Данилка.

Кладбищенская церковь стояла над самой кручей. По круче, между зарослей крушины, болиголова, дикой малины и кашки, вилась тропинка, по которой не боялись ходить разве козы да… дети. Взрослые её обходили.

Раньше, рассказывали старики, церковь стояла шагов за десять от канавы. Но как-то весной случился оползень, берег канавы по самый церковный фундамент осыпался, оголив каменное подземелье с длинноватой и широкой щелью. Подземелье то называлось Страховым. В нём с незапамятных времён стоял пустой гроб из чёрного тяжёлого дерева, с окошком в крышке, как раз над глазами покойника.

Об этом гробе ходили по Велешковичам легенды-предания

…Очень-очень давно, когда и народа на земле было ещё немного, по лесу в лютую вьюгу брёл одинокий странник. Человек как человек, но с лица чёрный, если вообще можно было назвать лицом череп, немного обтянутый кожей. Да и глаза его мало напоминали человечьи. Они скорее были подобны на два фонарика, светящиеся зелёным неживым светом. Одет странник был в какой-то длинный балахон с громадным башлыком, подпоясанный верёвкой с кистями. А на верёвке даже в темноте сиял большущий диамант. Он также светился холодным, мёртвым светом.

Странник шёл не торопясь, а может, ему и торопиться особенно не было куда. Стояла самая полночь. А давно известно, кто до полуночи не нашёл приюта, тот проходит по земле до первых петухов, а потом провалится в бездну. Так говорят в народе.

Вскоре он увидел в лесной чаще избушку. Её единственное окошко светилось живым светом в сумраке вьюжной ночи.

Странник подкрался к тому окошку, которое было не застеклено стеклом, а затянуто бычьим пузырём.

В избушке, на шестке, горела лучина, тускло освещая бедное убранство жилья. В углу стоял стол. За печью настланы полати. Вдоль стены громоздилась широкая лавка. На стене висел старый заячий тулуп и заячья шапка. Пожалуй, и всё. Нет, не всё. Возле порога, напротив печи, стояла ещё лавочка на четырёх ножках, которую по-здешнему называли козюлькой.

На широкой лавке лежал человек. Не молодой уже, но, кажется, и не старый — без определённого возраста на первый взгляд. Человек тот, кажется, умирал от тяжёлой болезни. На его бледном, каком-то позеленелом лице блестели капельки холодного пота. Вытаращенные глаза мучительно смотрели в низкий потолок. Он весь дрожал, как тот осиновый лист, что дрожит даже при тихой погоде.