Александр Осипенко - Огненный азимут

Алесь ОСИПЕНКО

ОГНЕННЫЙ АЗИМУТ

Роман

Наполеон привел целую Европу под своими знаменами и наводнил войсками Империю, но последствия обманули надежду его, и он навсегда положил тем прёграду всякому поку­шению Европы победить когда-либо Русских на их земле.

Н. Окунев, "Рассуждения о воен­ных действиях 1812 г."

Часть 1

ГДЕ ЦВЕЛ ЧАБЁР

1

Их было двое: Иван Анисимович Тышке­вич — заведующий Поддвинским районо, добродушный по­жилой человек, грузноватый, в тесном поношенном пиджаке и помятой кепке, и Виктор Васильевич Валенда — начальник районного отделения милиции, костлявый, длиннорукий, с бурым, тронутым оспой лицом, тяжелым взглядом серых глаз и ежиком коротких волос.

Они лежали у большого замшелого камня и вполголоса разговаривали.

— Уже битый час тут сидим, а Галая все нет! — возму­щался Валенда.— Начальство! Мог бы и раньше прийти.

— Может, заблудился?

— Какое заблудился? Да тут и ребенок дорогу найдет. Просто за-дер-жал-ся. Подумаешь, пуп земли! А мы — жди...

— И Прусовой с Коршуковым тоже еще нет.

— Меня это не тревожит... Если Прусова и не придет, огорчаться не стану.

Тышкевич усмехнулся:

- Почему ты ее невзлюбил? Человек, как все люди...

— Баба была, бабой и останется.— Валенда сел, обхватив колени руками.— Ты мне ответь, на кой черт они баб оставляют? Вояки из них... сам знаешь — одна видимость. Там, где появится баба, порядка не жди. Я, брат ты мой, только тем и занимался, что их свары разбирал.

Тышкевич не поддержал разговора. Валенда обиделся, отвернулся и стал закуривать. Тышкевич, прижав пальцы к вискам, с болью наблюдал, как рвутся на шоссе снаряды: в воздухе возникает сизая полоска дыма — упруго гремит взрыв, снова полоска дыма — снова взрыв. Снаряды ложат­ся ровно, как по шнуру. А шоссе пустынно — на нем ника­кого движения. Зато слева, на проселочной дороге, бесконеч­ный поток беженцев, военных обозов. Отступают все: сол­даты, женщины, дети.

За ними горит город. Туча черного дыма заволокла пол­неба, заслонила собою солнце, и потому оно не ослепительно белое, как обычно, а багровое, мутное. Из-за дыма один за другим выплывают самолеты, тупорылые, черные, с белыми крестами на крыльях.

Выстроившись цепочкой, они начинают нырять, и сразу же от них отрываются черные точки бомб. За ними не усле­дишь: быстро исчезают с глаз.

Люди разбегаются по полю. Огромные фуры, запряжен­ные парами лошадей, торопливо расползаются в разные сто­роны.

Омерзительно воют самолеты, выходя из пике. Грохочут взрывы.

Кончив бомбить, самолеты разворачиваются над лесом, строятся по три в ряд и летят на запад.

— Ты только погляди! Как на параде, сволочи... — В го­лосе Тышкевича гнев, отчаянье и восторг одновременно.

— Чем не парад...— пробормотал Валенда.— Такой па­рад, аж тошно. В начале войны хоть зенитки по ним били — тогда все же веселей было. А теперь летят, как над своей землей.

— Зенитчики еще вчера отступили...

— Когда же мы перестанем отступать?

Вопрос Валенды повис в воздухе. Тышкевича и самого терзали эти невеселые мысли. Терзали, может, даже больше, чем Валенду.

Сколько раз он рассказывал своим ученикам о священ­ных и неприкосновенных рубежах Родины, и рассказывал не просто по обязанности, а вдохновенно, убежденно, глубоко веря тому, что говорил. Политруком роты он участвовал в походе в Западную Белоруссию и Литву. Он видел там на марше и наши танки, и артиллерию, и пехоту в сомкнутых колоннах. Все было внушительно... Только паникер мог не верить в непобедимость Краоной Армии... Припомнился один день в золотистом осеннем наряде.

Тогда его из Литвы отозвали на работу в районо. В пер­вый же день ему пришлось выступить на слете отличников учебы.

В большом зале районного Дома культуры было солнеч­но и шумно. Когда он поднялся на трибуну, ребята с восторгом и завистью смотрели на него, как на прославленного героя. И эта восторженность, и аплодисменты, и вся атмо­сфера слета, торжественная и возбуждающая, помогли ему, скупому на слова, говорить вдохновенно и образно.

"Я, друзья мои, видел море, которое каждый день наступает на берег и откатывается назад, оставляя за собой горы песка. Даже штормы не могут помочь волнам добраться до леса, где каждое дерево похоже на бдительного часового. Мировой империализм, как и бешеные штормовые волны, бросается на Советский Союз, стоящий, как гранитный утес, и я завидую вам, что вы никогда не узнаете ужасов войны, разрушений и интервенции, которые изведали мы на своем жизненном пути..."

Ему снова дружно аплодировали.

Тышкевичу казалось, что он слышит эти аплодисменты (это по вершинам деревьев прошелся ветер), но теперь они вызывали не радость, а боль и стыд. "Что думают теперь те мальчики и девочки, которые так дружно аплодировали? Возмущаются? Презирают? Ненавидят? Разве я виноват в том, что произошло? И кто виноват..."

Тышкевич хмурился, стараясь спокойно разобраться в промахах первых месяцев войны, словно ему надо было дер­жать ответ перед бывшими своими учениками за все, что происходило на свете.

— Я так думаю,— оборвал его мысли Валенда.— Наша армия отходит за Днепр. Рубеж, брат, в стратегии главный козырь. А на Днепре немцам дадут под ложечку, вот уви­дишь. Да и к тому же из-под Ленинграда ударят наперерез. Как пить дать ударят. Балтийские матросики — это тебе не пехота.

Валенда стоял на коленях, чертя на выгоревшей траве план. В его согбенной фигуре было нечто потешное, вызы­вающее улыбку.

— Давай, давай, стратег,— подзадорил его Тышкевич.— Теперь все в стратегию бросились. Самая модная наука... А немец прет.

— А ты не смейся.

В чаще что-то треснуло. Оба круто повернулись. Кто-то шел, осторожно раздвигая ветви. Появилась Прусова, секре­тарь Жиженского сельсовета. Присев рядом с мужчинами, она долго обмахивала потное лицо березовой веточкой...

— Ну, что нового? — спросил Тышкевич.

— Все уже эвакуировались. Забежала в райком — ни­кого.

— Оно и так видно,— оборвал ее Валенда, а сам поду­мал: "К нашему берегу ничего путного не пристанет. Кому лодки и барки, а нам мусор и палки. Хотя бы уж бабу лад­ную прислали, а то черт знает что..."

Прусова действительно была некрасива: прямые жесткие волосы вылезали из-под косынки, на рябоватом лице видне­лись потеки от пота, рот широкий, шея длинная, грудь плоская.

Тышкевич сел, по-татарски поджав ноги, провел ладонью по голове. Веру он знал давно. Три года учил ее в Жиженской школе. И оттого, что это была его ученица, которую он и нынче считал девчонкой, и оттого, что Вера еще в школе отличалась живым умом и сердечностью, ему захотелось разделить с нею свои тревоги.