Анатолий Баяндин - Отчаянная

— Шура, товарищ гвардии младший лейтенант, Александра Ивановна!

Шура хотела было рассердиться, но, узнав Кирееву, только охнула и сказала:

— Сумасшедшая, пусти, раздавишь меня!

— А вот и раздавлю! — и Аня еще крепче прижала начальницу к груди. — Ой, Шура, какая я счастливая! Подумать только — я комсомолка! — выпуская Шуру из своих объятий, сказала девушка. — Вот погляди, — и она помахала перед самым носом опешившей начальницы новеньким комсомольским билетом, только что заполненным Рогачевым.

— Поздравляю, Аня! — и Шура, притянув девушку к себе, поцеловала ее.

Аня шмыгнула носом, смахнула набежавшую слезинку.

— Спасибо, Саня!

И Шура Солодко поняла, что отныне вся жизнь девушки, ее мечта, ее цель заключены в этом скромном билете с темно-серыми корочками. Сама она, как и Шкалябин, была уже кандидатом в члены партии, но комсомольский билет все еще носила в нагрудном кармашке.

Несмотря на то, что Аня почти не раскрывала перед ней своей души, Шура не сердилась на нее. Ей тоже пришлось пережить большое горе, да и сейчас еще в ее глубоких глазах нередко проглядывает затаенная грусть.

В батальон она пришла еще там, на Родине, перед Днепром, когда дивизия штурмовала Запорожье. Пришла, осмотрелась, стала привыкать. Но разве сердцу скажешь: «Не место и не время». Оно что первый весенний цветок — обогрело солнце, дохнул теплый ветерок, напитанный запахами талой воды, набухающих почек и еще каким-то дурманом, который кружит голову, будоражит кровь, и, смотришь, через день-другой раскрылись лепестки, такие чистые-чистые, с искоркой росы на венчике. И нет ему дела, что над ним шумит лес, что тяжелые тучи выплескивают ядреные ливни, что где-то гремит гром и сверкает молния. Так и человеческое сердце: обогрели его ласковые глаза — и раскрылось оно, как цветок. В эту пору оно не ведает ни бурь, ни вьюг, ни гроз.

В минометной роте воевал лейтенант Терехин, голубоглазый светлоголовый крепыш. Увидит, бывало, Шура, как он, глядя на нее, улыбается, и станет ей тепло-тепло, будто лучик солнца проник в самое сердце. Долго она молчала, да разве выносишь в себе это тепло, которое, как свет, проливается в каждом взгляде, в каждом жесте, в каждой улыбке.

А время шло. Дивизия закрепилась на Днестровском плацдарме. Враг огрызался, переходил в контратаки. Здесь Шура узнала настоящий страх не за себя, а за него, голубоглазого минометчика.

Не выдержали наши танковых атак противника, отошли. Отошел и батальон, только вместе со всеми не оказалось Терехина.

Дрогнуло девичье сердце, но не сдалось, не разорвалось. Кто-то видел, как упал лейтенант, обливаясь кровью. Думали, погиб, не вынесли. Шура не поверила, пошла искать. Нашла, А вокруг снова немцы, они рыли окопы в молодом дубняке. Увидели девушку, склонившуюся над раненым русским офицером, подошли. Их было двое, рослых рыжих солдат. Шура, вооруженная двумя пистолетами, своим и лейтенантовым, выстрелила в упор сразу из обоих. Один немец ткнулся у самых ее ног, другой, раненый, пытался удрать. Девушка стреляла до тех пор, пока и тот не плюхнулся красным конопатым лицом в днестровскую землю.

Перевязала голову Терехина, потащила. Только не узнавал он ее, без памяти был. Выбилась девушка из сил, но ношу свою не бросила. Голова шла кругом, тупая боль сжимала сердце, а она все ползла и ползла, пока не подоспели на помощь свои.

Подоспели, да поздно. Терехин больше не дышал. Он смотрел в небо, и оно холодно и безразлично отражалось в его помутневших глазах.

Так и осталась любовь Шуры невысказанной, не узнанной никем. Надломилась было душа, да каждодневные заботы о людях, которые проливали кровь, помогли ей укрепить душу и волю. Только с тех пор в глубоких глазах Шуры притаилась какая-то мрачная тень: не то грусти, не то смертной тоски и боли, И то, что в Ане еще расцветало, набирало силу, тянулось к жизни и свету, в ней уже было похоронено там, на Днестровском плацдарме под кудрявым молодым дубком.

Сердцем чуяла Шура, что и Аня пережила что-то тяжелое. Не напрасно же просила в тот вечер сделать ей укол морфия. А теперь вот говорит: «Я счастливая!»

Значит, полегчало. Это хорошо. А кто ей помог? Конечно, те же солдаты…

— Помоги мне донести, — сказала Шура.

Аня собрала рассыпавшиеся пакеты и еще раз проговорила:

— Спасибо, Саня!

И обе девушки почувствовали, что с этой минуты стали подругами.

К вечеру все небо затянуло мутно-серой пеленой. Порывы ветра вздымали вихрящиеся столбы пыли. Над лесом кружились стрижи, пронзительно кричали галки. С каждым часом ветер крепчал, тучи опускались ниже. Солдаты на ходу раскатывали скатки шинелей, разворачивали плащ-палатки. В обозе испуганно фыркали кони, прядали ушами.

Ударил гром. Его раскаты, подобно артиллерийской канонаде, гулко прокатились до самого горизонта. Упали тяжелые дробины капель. И опять все стихло. Было похоже, что погода раздумала портиться и на несколько минут застыла в какой-то нерешительности. Но вот опять налетел ветер, и сразу стало темно. Вспышка молнии осветила качающиеся верхушки леса. И не успела молния погаснуть, как дрожащая стена ливня опустилась на землю.

Пашка накинул на голову угол плащ-палатки, чертыхнулся:

— Не было печали, так черти накачали.

— Размокропогодилась погодка! — щурясь от яркой вспышки, заметил Красильников.

Пашка промолчал. Вообще за последнее время он стал молчаливым и каким-то вялым. Помногу курил, в разговоры не вступал.

— громко декламировал сержант Крыжановский.

— Про товарищей — это верно, а вот про отступление… — Красильников покрутил головой.

— Не могу же заменить слова поэта. Как он написал, так я и читаю, — перекрывая шум дождя, крикнул Коля, и голос его сорвался.

— И все же заменить бы надо слово «отступали», — не сдавался сибиряк.

— Нашли о чем спорить, — буркнул Пашка, поправляя плащ-палатку.

— В споре рождается истина! — Коля картинно махнул рукой, словно этим жестом хотел сказать: «К черту погоду, когда в жизни так много интересных споров!»

— Эх, паря, — вздохнул Пашка, прислушиваясь к ударам сердца. «Стучи, выстукивай, трепыхайся… А она? Э-эх!»

Пашка любил мечтать. Его мечты непременно были связаны с красивыми девушками. Как сказочный принц, он похищал красавицу и увозил ее на необитаемый остров, где обязательно есть его собственный роскошный дворец. А сам, нарядившись в лохмотья или перекинув через плечо звериную шкуру, пел бы для нее, как Алехин, пока она не полюбит его, Пашку Воробьева, красивого парня и бесстрашного солдата. И та красавица, ни дать ни взять, должна походить на Аню Кирееву, прозванную в роте Отчаянной.