Георгий Ключарев - Конец Зимней грозы

По крыльям лежащего на брюхе бомбардировщика, издали было видно, ходили танкисты. Они разглядывали причудливо погнутые лопасти винтов, что-то в кабине. Затем за самолетом открылась порыкивающая двигателем тридцатьчетверка. В башне беспокойно вертелся Орлик, что-то кричавший и махавший рукой. Оглянувшись на лязг гусениц и завидев Кочергина, он прокричал, что вот только что получил по рации приказ Полковника Черного, всем отдельно действовавшим танкам присоединиться к его группе. В Верхне-Кумский ворвались немцы! Тут Орлик осекся наконец, заметив убитых.

— Летчики с «юнкерса» в степь драпанули, сам видел! — вместо ответа прокричал Кочергин. — Взять их надо, ублюдков, и на танк — к бакам привязать. Рядом с убитыми артиллеристами! А?

— Поздно! — замотал головой Орлик. — Наших и не видно, не нагоним… По местам, ребята, засмаливайте! — поторопил он танкистов из своего экипажа, по одному оставлявших самолет.

— Э-э, стоп! Прежде похороним погибших, — запротестовал Кочергин. — Не везти же их в бой на танке. У Зенкевича задний сектор обстрела пропадает.

— Поторопись! — согласился Орлик. — Не до церемоний, сам понимаешь… Смекай! — послышалось за ревом двигателя двинувшегося танка.

И вот его уже не видно за поднятой гусеницами снежной метелью. Долбить землю лопатами времени не было. Просто засыпать убитых снегом, как, он видел, делали румыны, было немыслимо. Тела троих батарейцев по очереди отнесли к самолету на плащ-палатке, положили рядом на крыло и ею укрыли. Отыскав и открыв крышку горловины топливного бака, Кочергин было попытался сунуть в него в качестве фитиля бинт из индивидуального пакета. Но смочить бинт в бензине было трудно, не позволял уровень, а Зенкевич все более нервничал. Он предложил поджечь самолет пулеметной очередью. Каждая пятая пуля — трассирующая. И салют будет, настаивал он. «Восьмая» развернулась и стала быстро набирать скорость. Стоя в башне, Кочергин видел, как яркие точки из оглушительно затарахтевшего башенного пулемета, мелькнув над скачущей сорокапяткой, исчезли в крыле справа и слева от мотора, высекая искры, побежали по нему, соскочили и снова уперлись в крыло. Ослепительный бело-желтый шар, мгновенно возникнув, быстро разбух и вдруг разлетелся огненными брызгами. По степи тяжело прокатились один за другим два упругих удара. Черная туча, поднимаясь, все шире расползалась над местом, где лежал самолет. В воздухе, как при замедленной кинопроекции, лениво поднимались, падали, кружились и снова поднимались какие-то обломки, клочья, постепенно пропадая в огромном костре, который, стелясь все шире, растекался, окруженный кольцом белого пара. Эхо гулкого взрыва, перекатываясь, постепенно замерло вдали. Еще долго в воздухе, незаметно набухающем густым багрянцем солнечного света, распускала по ветру прозрачные стяги медленно редевшая туча.

Забравшись в танк, лейтенант сел на днище и опустошенно расслабился, привалившись спиной к борту. Слева энергично двигал локтями, иногда задевая его, механик-водитель Паша, как его называл Зенкевич. Черноглазый, смешливый, по впечатлению Кочергина, мальчик, у которого очень рано начали редеть на макушке волосы, говорун и острослов откуда-то с юга России, он раза два уже оглянулся. Видно было, что у него что-то уже вертелось на языке, но он против обыкновения почему-то смолчал. Сидевший рядом с ним справа стрелок-радист с лисьим профилем украдкой косил на Кочергина. «Почему же комполка определил Лубенка сюда, к Зенкевичу, а его стрелка-радиста отправил к Вулыху?» — недоумевал лейтенант. По мере того как глаза привыкали к полумраку боевого отделения танка, во внутреннем взоре Кочергина профиль Лубенка все более замещался юным безусым лицом с крепкими скулами и тугим подбородком. Тронутое неброской улыбкой под немного вызывающими светлыми глазами, оно, это лицо, было зримо, волновало мысли и чувства. Таким в танке капитана Мотаева, застрявшем в ночной речке Карповке, запомнился Кочергину за минуту до своей гибели Князев — первый стрелок-радист экипажа «восьмой». А вот лубенки, те, видно, бессмертны, с неприязнью посмотрел Кочергин на нового хозяина Володиного места в танке Зенкевича, вспоминая ночной спор всех троих в Зетах…

Как бы уловив, о чем думает Кочергин, так пристально его разглядывая, Лубенок перестал делать вид, будто прислушивается к пробивавшемуся сквозь гул идущего на полной скорости танка негромкому зуммеру рации, и повернул голову:

— С новосельем, лейтенант! — забасил он, заискивающе улыбаясь. — Что, не спешил сюда к нам?

— Не успел по вас соскучиться! — невольно грубо съязвил Кочергин. Говорить ему не хотелось.

— А может, от греха подальше?.. Несподручно в танке-то? — не унимался Лубеиок.

— Почему не доложили о приказе сосредоточиться? — обозлился Кочергин. — Отвечайте!

— О каком таком приказе? — неподдельно изумился тот.

— Полагаю, его не раз повторяли, а вы тут, у рации, в одиночестве, Лубенок, оставались, покудова мы артиллеристов хоронили. И ни разу не слышали?

— Я, да!.. Я у рации… Мне ее оставлять не положено!

— Получите что положено! — отвернулся Кочергин.

— Схлопотал, Федор? — опускаясь на свое сиденье, процедил Зенкевич, вроде бы и не слушавший разговор. — По тэпэу я приказ слышал, товарищ помначштаба. Только хотел вам доложить, ан лейтенант Орлик опередил, — сквозь шум с трудом уловил Кочергин.

«И тут выгораживает! — качнул головой Кочергин. — Вот уж добрая душа!»

«Восьмая» размеренно покачивалась по продольной оси и с боку на бок. На одной низкой ноте натужно выл дизель. Борт, к которому удобно привалился спиной лейтенант, дробно вибрировал. Его начало мутить от голода, а может, от качки и запаха солярки, наполнявшего танк, и он совсем уже собрался потревожить Игорька, вроде бы задремавшего сидя на своем месте, чтобы, встав рядом с Зенкевичем, глотнуть свежего воздуха и оглядеться, как звонкий удар по танку наглухо забил уши. Показалось, что в лицо с силой ударила горсть раскаленного песка, дыхание перехватил резкий, удушливый запах. Зенкевич, что-то крича, сползал вниз, потом подскочил и захлопнул над головой крышку люка. «Восьмая» резко замедлила ход, вильнула, и тут же мощный удар снова потряс танк. Он крутнулся в сторону, отчего Кочергина подбросило вверх и прижало к борту. «Восьмая» замерла. Во внезапной тишине на малых оборотах отбивал ритм двигатель.

— Паша, глуши! — как бы издалека прозвучал надтреснутый голос Зенкевича. — «Обмотку» обронили, разули нас, — пояснил он, видимо, Кочергину. — Э-э-э! — оторвался Саша от наглазника прицела. — Застит что-то… А выше — небо… Справа, слева… Тоже муть! — вращал он маховики. — Бурьян, верно… В распадок, вниз, что ли, машина пошла? — потянулся он к крышке люка.