Георгий Ключарев - Конец Зимней грозы

— Стоп! — сорвавшись с места, схватил его за руку Кочергин. — Только открой, и нет нас!.. Вот что, Сашок, — поймал он нечеткую мысль. — Ветошь мигом собирайте, побольше! Через люк водителя ее вперед выбросьте, соляркой облейте и…

— И танк подпалим! — подал голос Лубенок.

— Подпалим не подпалим, а цель фрицам обозначим… Зачем это? — поддержал Паша.

— Разговорчики! — повысил голос Кочергин. — Еще минута, и немцы нам мозги вправят! Лучше мы обозначим, что подбиты, чем они добьют нас. Выполняйте!

— Есть выполнять! — ответил Зенкевич. — Шевелись, ребята! — И поднял крышку люка.

У Кочергина, снова попытавшегося ему помешать, посыпались искры из глаз. Оба, потирая лбы, посмотрели друг на друга — и сразу вверх, сощурив глаза от света. Извне, откуда-то издалека слышалось слитное урчание многих танковых двигателей и как морзянка неровный, с интервалами перестук не то автоматной, не то пулеметной дроби. На лицах таяли крупицы инея, осыпавшегося с кромки открытой крышки, запахло снегом. С подавленным сомнением Кочергин поднялся в люк следом за Зенкевичем, превратно истолковавшим его промедление. Потом, когда уже ничего нельзя было поправить, лейтенант недоумевал, почему оба они не вылезли через люк механика-водителя следом за остальными? Осмотреться надо было бы, лежа на бровке склона, поднимавшегося впереди, на который они теперь смотрели сверху из башни. И сколько они с Зенкевичем из нее торчали? Ну, минуты три-четыре, не больше…

По другую сторону неширокой балки, начинавшейся где-то у Верхне-Кумского, курившегося вдалеке в солнечной дымке, на таком же расстоянии от него, как поселок Восьмое Марта с противоположной, западной стороны, на высотках справа виднелись разбросанные в степи строения поселка Заготскот. Дальше, в направлении Мышковы, простиралась низменная степь, затянутая плотной пеленой, окрашенной в теплые тона. Из нее, как обширный архипелаг мелких островков, всплывали многочисленные желваки мертвых машин. Иные, присыпанные снежком, были почти незаметны, другие еще чадили стелющимся, сливавшимся с золотистым маревом дымом.

— Ну и побоище! — невольно вырвалось у Кочергина.

Южнее Верхне-Кумского, левее курса «восьмой» к поселку приближался небольшой косяк машин, в котором сразу же узнались свои танки. Им до поселка оставалось километра три-четыре. Нос защипал запах горевшей солярки. Перед танком заструился нагретый воздух.

— Эвон, наши-то где! — изумился Зенкевич. — Будь здоров, мы зарыск сделали!.. В наушниках писк, морзянка, даже музыка джазовая, немцы базланят! Мне бы чуть левее держать! — будто оправдывался он.

— Эх ты! Действительно, «чуть»! По слуху машину водишь? — усмехнулся Кочергин.

— А по нас батарея вроде сажала, — обошел вопрос Зенкевич. — Для танков калибр крупноват. За головное охранение, должно, приняли. Маскируются, замаранцы! — Взял он у Кочергина бинокль.

— Приняли скорей за разведку, — обернулся тот, — а группу Черного не трогают. Верно, до поры обнаружить себя боятся!

За танком, на пригорке, как браслет от наручных часов, распласталась сбитая гусеница. Без нее танк и не очень занесло. Катки оперлись на пологий склон плоского распадка, в котором стояла «восьмая». С гусеницей возились все трое, таща ее к танку.

— Кто им разрешил? — ругнулся Кочергин.

Тут вверху коротко взвыло, и, скрежетнув визгом осколков, тяжко бухнув, танкистов с гусеницей закрыл разрыв. Он ушел вверх. Клуб желтоватого дыма застыл в морозном воздухе. У Кочергина мелькнуло, что фугасный взрыватель на осколочном снаряде, имеющем малозаметный плоский разрыв, при стрельбе по танку объясним только намерением обозначить цель. Сейчас последует артналет, стрельба на поражение! Ухватив Зенкевича за поясницу, он рванул его вниз. В цель между кромкой люка и крышкой сверкнул второй разрыв перед танком, где-то на бровке. Новый разрыв горячей болью в уши ворвался через открытый люк механика-водителя. Зенкевич поспешно его захлопнул. «Восьмая» тяжело вздрагивала от многотонных ударов в землю. Удар по корпусу обоих швырнул на днище; Кочергина чем-то с силой стукнуло в подбородок; сознание помутилось, что-то горячее, липкое смочило шею и грудь.

— У-у-у! Задолбали, чтоб их! Мои ребята! — пробился в уши крик Зенкевича. — Убило всех!

С внезапной злобой на себя за беспечность Кочергин отчаянно шарил ладонями по днищу, ища защелку десантного люка; найдя, всей тяжестью тела нажал на крышку, сполз по ней и уткнулся в снег; холод мгновенно освежил голову; он быстро растер подбородок, расшибленный казенником танковой пушки; воющий гул болванок и грохот, казалось, переполняли все необъятное степное пространство; он пробился сквозь снежный пласт и, завидев свет, нащупал рукой кольцо станины сорокапятки, щурясь от пыли и дыма, поднял голову. Буграми хаотично громоздилась перепаханная, перемешанная с черным снегом земля; показалось, что близко, в ржавом дыму кто-то шевелится, пытается ползти к танку. Выбрав момент, остервенело оттолкнулся от станины, вскочил и, спотыкаясь, падая и снова вскакивая, обежал танк. Перед ним чуть тлела груда ветоши, выброшенной из люка водителя; он схватил валявшуюся подле тяжелую масленку, скользящими пальцами безуспешно попытался отвинтить пробку, с яростью ударил масленку носиком о броню, выплеснул содержимое на охапку концов; ошалело оглянулся — нет ли паяльной лампы, ругаясь, с силой хлопал себя по карманам, ища зажигалку, боясь запачкать ее маслом, щелкал и щелкал ею, пригибаемый воем снарядов, а пламя срывало и срывало; но вот концы зачадили, мелькнув, пробежал голубой язычок, тряпки охватила змеящаяся бело-желтая корона, переходящая в крутящийся аспидный столб. Он медленно сверлил стылый воздух и, как бы упершись в невидимый потолок, венчался грибом, расползавшимся над танком.

Ветер лепил жирный, зловонный дым к башне, она чернела, и даже вблизи казалось, что танк горит.

«Эх! Сразу б так!» — кольнуло Кочергина.

Жаром ударило в лицо, остро запахло палеными волосами, и он отскочил. Не уловил, когда кончился артналет, но теперь со стороны балки вплотную подступил гул канонады, и над бровкой склона в обесцвечивавшемся небе появилась, расползаясь к югу, тяжелая дымная туча, окрашенная клонившимся к окоему солнцем в буро-фиолетовые тона.

«А в Верхне-Кумском наши крепко схлестнулись с немцами!» — все дальше отступал он от нестерпимого жара.

— Помначштаба! Товарищ лейтенант! — раздалось из-за танка.

Накал сражения в междуречье Аксая и Мышковы, достигший высшей точки, когда немцы почти захватили Верхне-Кумский, потом немного спал, хотя в поселке и отдельных местах яростные, беспощадные схватки по-прежнему продолжались. Теперь сражение внезапно вспыхнуло с новой силой. Крупнокалиберная противотанковая батарея, притаившаяся в Неклинской балке, обнаружила себя, обстреляв одинокую тридцатьчетверку, выскочившую в верховьях балки. Командир дивизиона пошел на риск обнаружения батареи (ввиду отсутствия крайней необходимости не сделавшей до этого ни одного выстрела), опасаясь строжайшего приказа: не подпускать к Верхне-Кумскому ни единого русского танка. Как и следовало ожидать, на батарею тут же набросились огнеметные танки. Они внешне ничем не отличались от обычных, но башенные пулеметы на тяжелых танках KB и пулеметы стрелков-радистов на тридцатьчетверках были заменены у них форсунками огнеметов. Вязкая тяжелая струя всепроникающего огня, который нельзя было ни сбить, ни загасить ни скоростью, ни песком, ни специальной химической пеной, была страшна для обороняющихся в окопах. Но особенно огнеметные танки были гибельны для артиллеристов. Содомов смерч, внезапно возникающий на батарее, как только танкам удавалось приблизиться на сто метров, и выплеснуть горючую смесь, тут же вызывал цепной взрыв боеприпасов. В огненном хаосе корчилась и скручивалась в немыслимые сплетения раскаленная добела сталь. Все, что только что было пушками и зарядными ящиками, тракторами-тягачами и бронетранспортерами, испепелялось в порошок.