Кюлюмов Костандин - Парень и горы

«Никак в толк не возьму, зачем понадобилось им бежать из родного дома и помирать где-то в горах!» - сказал как-то материн старший брат, пришедший выразить ей сочувствие. Антон догадывался, что мать впитала в себя не только горечь собственной жизни, но и муки своей матери, которой выпала доля увидеть обезглавленными отца и мужа, когда под звуки зурны и барабана бесчинствовали башибузуки Рафит-бея. Антон нутром чувствовал: мать восстала против унижения человека ради куска хлеба - того, что для мелких душонок становится единственным аргументом спасительной пассивности. Мать просто была абсолютно искренней и следовала врожденному пониманию правды и человеческой гордости.

«А зачем им этот распроклятый дом, коли они видели здесь одну только неправду?» - ответила тогда она.

«Да какая ты мать! - набросился на нее брат. - Даже слезинки не проронила по своим чадам!»

«Пусть плачут те, чьи дети умирают бесславно, а мне своих оплакивать нечего. Если хочешь знать, я и Ивана отправлю в горы!»…

Запах дыма становился все явственней, все назойливей, а вместе с ним росло и чувство голода. Или это жажда?

Рядом с патронами в кармане лежала краюха хлеба. Во внутреннем кармане полушубка - пакет с «НЗ», завязанный для надежности в носовой платок: пять столовых ложек муки и три кусочка сахара.

День начался давно и тянулся бесконечно - между парнем и жандармами все те же триста-четыреста шагов белой земли, сосна в снежной шубе и тишина. Жандармы беззаботно смеялись, шутили, совсем как люди. Антон ясно различал голоса и пытался представить, у кого какой характер. Этот гортанный голос мог принадлежать толстенному рыжеволосому детине с огромными ручищами. А вот бас - худому, мелкому человечку в кепке, в куртке с поднятым воротником и автоматом на ремне. В поведении каждого из девятерых было столько обычных человеческих черт, удивлявших своей простотой, что, не знай Антон, какие дела на их счету и что ждет его самого, если его обнаружат, то можно было бы поверить в байки об изначальной людской доброте. Полицейские хохотали, и Антон уловил даже целое слово, отозвавшееся в нем железной угрозой:

– Убей его…

Парень видел черные силуэты, солнце высвечивало детали - кокарды, знаки различия, пуговицы, пряжку на поясе. Когда же донеслось позвякивание солдатских котелков и аромат разогретых консервов, Антон почувствовал в животе мучительные судороги. Стало быть, настал час обеда - и они обедают. О себе он не беспокоился, на крайний случай есть неприкосновенный запас, и если его экономно расходовать, хватит надолго. Ведь и в отряде, который отрезан от продовольственной базы, на каждого приходится не больше.

Кто-то из полицейских затянул песню. Антон с возмущением подумал, как могут петь люди, у которых на руках кровь?! Ему очень хотелось верить, что он прав, - ради самой песни, ради ее чистоты. Картина спокойных заснеженных гор, сельские домики с золотыми от солнца оконцами, дымящиеся трубы, будничные звуки замедленной крестьянской жизни и песня полицейских стиснули душу парня цепкой, леденящей рукой смерти - обреченный на бездействие, он должен либо замерзнуть, либо погибнуть от голода. Вот у костра появилась еще одна группа карателей в неизменной форме - они свалили со спины мула мешок с провиантом и отправились дальше, очевидно, к соседнему посту. Это означает полную, неодолимую блокаду для сел, а для Антона - опасность, удесятеренную предательской пеленой снега.

Полицейские кололи дрова, красноватый огонь костра взметнулся ввысь. Потянулась вторая половина дня, и Антон с тревогой убеждался, что блокаду не снимут ни сегодня, ни ночью, ни завтра. Конечно, он допускал, что пост могут перенести в другое место, ибо с чисто тактической точки зрения он был явно уязвим. Вот если бы рядом оказались еще двое боевых товарищей - они бы запросто расправились с врагом. К ночи каратели могут перебраться поближе к селам. Но что это изменит в его положении?… Он заметил еще одну группу карателей, услышал лай собак. Выходит, он осужден на полное бездействие, на неподвижность, ведь каждый нечаянно оставленный след приведет сюда карателей с собаками.

Уже не имело смысла досадовать, злиться, упрекать себя, прикидывать, что бы было, если бы он спрятался в лесу еще утром, до того, как сомкнулось кольцо блокады. Уже не имело смысла считать загубленные дни, представлять себе обстановку в осажденных селах, думать о предателях и провалах. Теперь самое важное - выжить, устоять, а еще важнее - владеть своими нервами. За одну неделю, перед тем, как выпал снег, - восемь партизанских акций. В отряд влились тридцать четыре новичка, все ремсисты. Правда, в боевых акциях Антон непосредственно не участвовал, но готовил их вместе с Гецо и Чавдаром. Они внесли свой вклад не только в разнообразную деятельность отряда, но и в работу новых ятаков, собрали парней, которые ждали их в условленных местах, а потом ночными тропами вели от дома к дому, от села к селу. И Антон почувствовал гордость. Ту чистую юношескую гордость, которая укрепляется сознанием, что у тебя в руке пистолет, а в карманах позвякивают патроны… Допустим, блокада вызвана желанием уничтожить отряд, но что вызовет она сама, когда ненависть к карателям станет всеобщей, а партизанский отряд наберет силу?

Жандармы разговаривали, а снизу доносился самый обыкновенный смех. Парень поежился. Странно, но в его представлении они были совсем другими. Он был убежден, что они не могут быть такими же людьми, как он сам или бай Атанас, тот самый, что подобрал его в лесу, ласковыми руками растирал его заледеневшие пальцы и подарил рукавицы - они и сейчас у Антона за поясом, - а выслушав рассказ о полицейском участке, о мучениях, ободряюще улыбнулся.

«Да, сынок, и хорошему коню бывает тяжко!»

Антон прислушался - полицейские продолжали хохотать, но теперь к веселым ноткам прибавился гогот - особый, с хрипотцой. Парень насторожился. Нет, людей с собаками не видно, только полицейские ржут все громче, все настырнее, с посвистом и улюлюканьем…

Вдруг рядом послышалось рычание и тихий, угрожающий вой. Антон автоматически нащупал пистолет. Шагах в десяти от него, у соседней пещеры, стоял огромный волк, как бы размышляя, что ему делать дальше. Его зубастая пасть и торчащие маленькие уши не на шутку перепугали Антона. Возможно, волк был не крупнее своих собратьев, но парень впервые в жизни видел так близко дикого зверя. Перехватив стеклянный волчий взгляд и увидев оскаленную пасть, Антон окаменел.

– Ух, какой ты грозный!… Ну, хватит рычать! - спокойно сказал он, хотя зверь оскалился еще сильнее. - Если ты думаешь разорвать меня, то должен сразу заявить: я буду сопротивляться!