Юлиан Шульмейстер - Служители ада

— Слушаюсь, пан председатель, примем все меры к устройству евреев. Только сами знаете наши возможности, один бог мог тремя хлебами накормить десять тысяч людей.

Откланялся Фраге, но Ротфельд задержал его: не находит спасения в своем одиночестве и своем неведении.

— Расскажите, пожалуйста, что происходит на улицах.

— Что на улицах! — Фраге снова охвачен ужасом. — По мостовым идут толпы евреев, ставших сегодня бездомными. Женщины тянут орущих детишек, на ходу кормят грудью младенцев. Видел, как везут и несут на носилках больных, инвалидов. И все тащат узлы, чемоданы, пакеты, много ненужных предметов. Хватали что попало. Какой-то мужчина нес стул, женщина — большую кастрюлю. Изредка встречались подводы: за большие деньги нанимают три и больше семей. Везут барахло, которому давно место на свалке. Не думают о том, что надо на чем-то сидеть, на чем-то есть, на чем-то спать. Ни о чем не думают, — и о чем думать, когда жизнь перестала быть жизнью? На Пелтевной хотел пройти в гетто — там скопилась большая толпа. Дошел до первого оцепления, шарфюрер проверил мой юден ратовские документ и советует: «Идите служебным ходом, в противном случае не отвечаю за вашу ценную жизнь!».

— Спасибо, Фраге, больше вас не задерживаю!

Ушел Фраге, бродит Ротфельд по кабинету, лезет в голову предупреждение шарфюрера. Что происходит на переезде? Может, шарфюрер «подшутил» над Фраге, ведь на улицах города тишина и порядок. А может, входы в гетто — последний этап жизни львовских евреев? Может, юденрат и он, Ротфельд, только приманка для рыбы? А встреча с губернатором, а «контрибуция»? Тоже приманка! Зачем требовать у живых, можно все забрать у покойников. Если так, уже сочтены часы его жизни!

Схватил Ротфельд телефонную трубку:

— Гринберг, срочно зайдите!

Самуил Гринберг сразу явился. Бравый, на спортивной фигуре прекрасно сидит темно-синяя форма старой польской полиции. На левом рукаве — белая повязка с надписями на немецком, украинском и польском: «Комендант еврейской службы порядка». Еще у двери почтительно козырнул:

— День добрый, пан председатель!

«День добрый! А видел ли розовощекий упитанный боров, как начался этот день? Наверное, ничего не видит, кроме недавно надетой красивой формы». — Ротфельд подошел к Гринбергу, не здороваясь, спрашивает:

— Как организовала служба порядка прием новых жителей, что происходит у входов в еврейский район? Вы лично проверяете?

Гринберг разглядывает председателя: «Прикидывается или свалился с луны?»

— Молчите! Бездельничаете! — Вплотную подошел к Гринбергу, явственно слышится запах спиртного. — В такое время пьянствуете!

Посерел Гринберг, обмякли плечи, уже не кажется таким молодым и спортивным.

— Пан председатель! Я не бездельничаю, и мои полицейские не бездельничают. Мы принимаем входящих в гетто евреев, тех, кто может стоять на ногах, направляем на транзитные пункты. Многие передвигаться не могут.

— Почему не могут? — тут же понял неуместность вопроса.

— Потому что при входе в гетто евреев избивают. Сильно бьют, не всем удается зайти в еврейский район. Я не пьянствую, невозможно смотреть на то, что там происходит. А мне надо не только смотреть — работать.

Ротфельд долго наматывает на шею кашне. Надел пальто, пуговицы не попадают в петли. Справился с пуговицами, напялил шляпу.

— Пойдемте, Гринберг, на Пелтевную, хочу сам посмотреть, что там происходит.

Вышли на Пелтевную, не дошли до железнодорожного переезда, остановились вблизи.

Стоят на переезде друг против друга еврейские женщины — юные, молодые, вступившие в зрелые годы, в руках держат палки. За ними — полицаи с плетями. Стройная длинноногая немка в эсэсовской форме размахивает пистолетом:

— В еврейский район зайдут только победительницы, только они. Не будете сражаться — всех расстреляю. Итак: pa-аз, два-а, три!

Ряды недвижимы. Подходит эсэсовка к еврейке и спрашивает:

— Почему не сражаетесь? Неужели жить не хотите?

— Доченька, моя доченька умрет без меня, отпустите! — рыдает молодая еврейка, протягивая руки к эсэсовке.

Только теперь замечает Ротфельд трехлетнюю девочку, в страхе прижавшуюся к чугунному столбику. И эсэсовка заметила девочку, подошла, погладила по головке, дружелюбно объясняет еврейке:

— Тем более надо сражаться, за себя и за дочь! Молчит еврейка. Подошла эсэсовка, приставила дуло пистолета к затылку:

— Бей стоящую напротив подлюгу!

Катятся слезы, ничего еврейка не видит, не слышит, шепчет какое-то имя, может, дочери, может, бога, который допускает такое.

Прогремел выстрел, валяется на переезде еврейка; ребенок обхватил материнскую шею, истерично кричит:

— Мама, мамочка, вставай!

— Начинаем сражение, иначе все ляжете трупами. А так кому-нибудь повезет: может, этой стороне, может, той. — Не повышая тона, эсэсовка снова командует: — Раз, два, три!

Женщины избивают друг друга палками, лица в крови, краснеет одежда. У эсэсовки разрумянились щеки, заблестели глаза:

— Бейте сильнее, до спасения — метры!

Немногие женщины заходят в еврейский район. Ползает среди мертвых и умирающих трехлетняя девочка, рыдает, зовет маму. Тащатся по переезду согнутые страхом и грузом люди.

Идет Ротфельд от переезда, еле волочит ноги, следом — Гринберг.

На площади Святого Теодора, превращенной в транзитный пункт, толпятся евреи — только попавшие в еврейский район. Подошел Ротфельд к толпе, представился, поздравляет с благополучным прибытием. Не думает, что говорит…

С благополучным прибытием! Одни отвернулись от Ротфельда, другие, перебивая друг друга, изливают свою горечь, переживания, обиды и боль. Рассказывают, как у входа в гетто эсэсовцы и полицаи избивают дубинками, плетями и прикладами, кричат: «Не задерживаться, быстрее проходить!». А переезд — бутылочное горло! Спасаясь от побоев и смерти, рвутся евреи на переезд, закупоривают его, не могут пробиться. Это и нужно эсэсовцам — наводят «порядок», начинается повальный грабеж. Убивают всех, кто попадается под руку, — больше пожилых, инвалидов.

Одно желание у Ротфельда: побыстрее уйти от кошмара, не видеть избитых и изувеченных, не слышать о потоке смертей, заливающем гетто.

— Переживаю, оплакиваю с вами наше горе и наших покойников, — произнес Ротфельд я обнадеживает: — В еврейском районе все будет иначе, тут ответственны за порядок только юденрат и еврейская служба порядка. Тут — все евреи! И нам нелегко, но еврей поможет еврею.

— А может, еврейский район — только клетка, в которую людоеды загоняют евреев, чтобы затем убивать в свое удовольствие? — подходит к Ротфельду невысокий коренастый мужчина в старом однобортном пальто и измятой, испачканной шляпе.