Георгий Косарев - Сердце прощает

— Наверное, сильно простыл... В голове что-то все шумит и пылает,ровно костер...

— Успокойся, теперь все пройдет.

— А вдруг полк тронется в поход?.. Куда я такой? Одна вам обуза, —Игнат помолчал, затем поднял глаза на Аксинью. — Совсем недалеко отсюдамое село. Километров сто, может быть. Думал, будем проходить мимо,повидаюсь с семьей. Все сорвалось...

Вечером, в потемках, скрытно от посторонних глаз, Игната перенесли визбу к старухе. Аксинья оставила лекарства и попросила Игната подальшеспрятать справку, выданную ему штабом на право увольнения из партизанскогоотряда, и распрощалась.

За окнами протяжно звучала походная песня. Партизанский полк уходилиз деревни. И снова пришлось Игнату расставаться с боевыми товарищами.

Глава двадцать вторая

Белая колючая поземка волнами кружила по заснеженному полю, заметаладорогу. Порывистый ветер раскачивал голые ветви деревьев, и его свиствместе со скрипом саней навевали глубокое уныние.

Лежа в застланных соломой санях, Люба корчилась, сжималась в комок, аболь все усиливалась, разламывала поясницу, острием ножа впивалась всердце. Она охала и тяжело стонала:

— Ой, не могу, умру...

— Бог с тобой, что ты говоришь! Потерпи маленько, щас отпустит, —склонясь к Любе, успокаивала ее сухонькая старушка Лукерья. Потом,повернувшись к сидящему рядом немцу, укутанному в женский платок, онавозмущенно закричала: — Ну, а ты-то что таращишь глаза, бесстыжай?! Гонилошадь! Вишь, плохо ей, гони скорей!

Неповоротливый Отто, денщик Штимма, пожал плечами.

— Что можно делать? Что?

— Скорей, сказано тебе, скорей! Вишь, мороз-то какой!

— Да, да, мороз. Очень хорошо понимаю... Да, да, мороз, скорей,шнель!

Отто сильно поддал лошади длинным сыромятным кнутом. Рыжая кобыленкас провалившимися боками громко фыркнула и перешла на рысь. Но не прошло итрех минут, как она выдохлась и снова поплелась медленным шагом.

Время от времени физическая боль Любу отпускала, и тогда приходилидушевные муки. Они, как червь, точили ее грудь.

Лукерья смахнула с головы Любы снег и тихо спросила:

— А чья же ты будешь, голубушка, я так толком у тебя до сих пор и нерасспросила...

— Из села Кирсаново я, Зернова.

— И отец с матерью есть?

— Отец на фронте, что с ним, не знаю, а мать живет в селе.

— И что же она тебя не проведала?

Люба промолчала. Потом еле слышно ответила:

— Прокляла меня мать.

— Да как же это так?

— Не знаю. Может, так и надо.

— Родная мать и такая безжалостная?

— Не мне судить мать.

— Такое несчастье, а она тебя бросила на них... — старушка указалавзглядом на немца.

Отто заерзал на запорошенной снежком соломе и что-то невнятнопробурчал.

Лукерья поправила на голове заиндевевший шерстяной платок, вытерлаего концом слезившиеся на ветру глаза и произнесла сочувственно:

— Крепись, доченька, может, все теперь и обойдется.

В больницу Любу привезли обессиленной, окоченевшей от холода. Вмаленькой неуютной комнате ее положили на одну из четырех пустых железныхкроватей.

В тепле Люба на какое-то время почувствовала облегчение. Глаза еезаблестели, щеки налились румянцем. В палату вошли пожилая акушерка встаром пожелтевшем халате и медицинская сестра. У акушерки, напуганнойстрогими предупреждениями Отто, был озабоченный вид, но напряжение ее какрукой сняло, когда она увидела юное девичье лицо с большими растеряннымиглазами.

Пожилой и опытной акушерке было уже ясно, что представляла из себя еепациентка. При виде лица с затуманенными от боли глазами, ей становилосьпросто по-человечески жаль Любу, у нее все больше росло убеждение, что онаимеет дело не с каким-то особо тяжелым родовым случаем; вся сложностьположения заключалась, по-видимому, в чисто психологическом настроепациентки, который и влиял на ее общее состояние и даже на частоту иинтенсивность схваток.

— Ее можно понять, несчастная девчонка, — вполголоса произнеслаакушерка, обернувшись к медсестре.

Люба продолжала стонать и метаться от разрывающей ее боли.

— Еще немного терпения, и все будет хорошо. Рожать всем трудно, —сказала сестра.

Люба хрипловатым голосом ответила:

— А мне, может, трижды труднее. Вы же ничего не знаете...

— Да что уж тут знать, — спокойно и в то же время твердо сказалаакушерка. — Будь мужественна, это очень важно и для тебя, и для твоегоребенка. Свет не без добрых людей, Зернова, люди все поймут, а раз поймут,то и простят. Терпи уж.

...Было раннее утро. На темном небе еще светились, не успевпомеркнуть, далекие звезды. Низко над землей, над покрытыми снегом полями,дорогами, над скованной льдом рекой, так же как и сутки назад, мелаколючая поземка. Где-то недалеко от больницы лаял пес. И вдруг, заглушаясвист ветра и лай собаки, в палате раздался звонкий крик ребенка, толькочто появившегося на свет. Старая акушерка с утомленным, но в эту минутусмягчившимся, подобревшим лицом подняла новорожденного перед глазами Любыи сказала:

— Мальчик.

Рапорт покойного гауптштурмфюрера Фишера, несмотря на заступничествотоже покойного майора Бломберга, имел для Франца Штимма неприятный исход.По приказу начальника интендантского управления он был отстранен отдолжности инспектора и назначен командиром особого подразделения,занимавшегося насильственным изъятием у крестьян, уклонявшихся от уплатыналогов, продовольствия и фуража. Правда, берлинские друзья, прежниесослуживцы отца, не оставили и тут Штимма в беде. Из главногоинтендантского управления позвонили начальнику армейского управленияполковнику Бекеру и конфиденциально просили его не портить карьеру ФранцуШтимму, пылкому, увлекающемуся, но безусловно честному, патриотическинастроенному офицеру. В результате Штимм получил в срок полагавшееся емуочередное повышение в чине и стал обер-лейтенантом. Что касаетсячрезвычайно неприятной для него строевой должности, то полковник как-то сглазу на глаз посоветовал Штимму потерпеть, пока в интендантскомуправлении не появится подходящая вакансия.

И приходилось терпеть. Все лето и осень прошли для Штимма внепрестанных тревогах и хлопотах. Они возникали каждодневно, ежечасно.Штимм отлично понимал, что широко разрекламированный «новый порядок»остается непрочным. Оккупационная администрация не пользуется доверием унаселения. Крестьяне всячески саботируют ее приказы. Они укрываютпродовольствие, прячут скот, уклоняются от разных повинностей.Немногочисленные промышленные предприятия почти бездействуют, не хватаетрабочей силы. Штимм отдавал себе отчет и в том, что «новый порядок»держится лишь на штыках, на дулах автоматов, на виселицах. Тем не менееотказаться от политики насильственного выкачивания продовольственных исырьевых ресурсов в оккупированных областях и жестокого подавления любогонедовольства русских германское командование не собиралось, и это былотоже ясно Штимму.