Андрей Марченко - Терракотовые дни

Около двух часов привозили в армейских кухнях еду: постную кашу, ржаной хлеб, кипяток. Кто-то черпал повод для оптимизма даже в этом:

— Видите — мы зачем-то нужны немцам! Было бы иначе — разве стали бы они нас даже так кормить? Зачем им харчи переводить? Я вам больше скажу — если упадет хоть один волос с еврейской головы, то Америка начнет войну против Германии. Американский Рузвельт — это ведь тоже еврей — говорю вам!..

Но Марик же продолжал томиться предчувствием тугой беды.

— Эх, надо было мне идти в армию… Как Илька Пельцман.

— Чтобы ты знал, Марик, я заплатил комиссару двести рублей, чтоб твое дело не нашли.

— Папа, ну отчего вы меня не спросили?

— А ты таки хотел в армию?..

Марик замолчал. Тогда он в армию не хотел. И даже подозревал, что отец его от мобилизации откупил. Но сейчас фронт казался злом меньшим.

— А давайте, в следующий раз сговоримся — как они откроют дверь, бросимся на них, ударим… Сбежим!

— У них же оружие! Нас так многих убьют…

— А если не бросимся — убьют всех!

Если посмотреть в окна с правой стороны барака, то за рекой было видно временный лагерь военнопленных. Правда, из-за узости окон и большой дальности, что там происходило разобрать не представлялось возможным. Слева стоял иной склад — точная копия еврейского. Там тоже были люди: но почти все мужчины и в остатках военной формы. Комиссары…

Когда начало темнеть, у Марика появилась новая идея:

— Подкоп! Надо рыть подкоп.

Но дальше намерений дело не шло — копать землю было нечем. Самыми крупными металлическими вещами были ложки и пряжки ремней.

Марик косился на посох слепого, но понял — тот его добром не отдаст, а если украсть — подымется шум.

И вот, становилось так темно, что вытяни вперед руку — пальцев не увидишь.

— Хватит колобродить, Марик, — звал отец, — ложись спать.

Он, действительно, ложился рядом с отцом, но от волнений не мог долго заснуть, смутные мысли лезли в голову, ему все что-то чудилось…

Наконец, он забывался.

Ему снился город, где люди носят на рукавах звезды Давида. Они веселы и горды собой. А меж ними попадаются иные, немногочисленные, со свастиками и серпами с молотами. Этих шпыняли и били.

Марик улыбался во сне. Рядом улыбался его отец, он не спал и поэтому делал это совершенно сознательно. Ему было неизвестно будущее, и потому он был счастлив.

В бараках просыпались рано — их будил лай собак на улице, крики командиров, шаги солдат. Лязгали засовы, дежурный офицер читал список. Марик пытался считать, но сбивался на третьем-четвертом десятке.

Если кто-то не выходил — хватали первого попавшегося. Вместе с дежурной порцией забрали и слепого с поводырем.

Вызванных строили в колонны и уводили прочь, за город.

Тысячи следов уходили туда — мужских, детских, женских. Обратно же пыль хранила лишь четкие оттиски немецких сапог.

Но люди шли, оставляя свои следы. Все обойдется, — твердили они про себя, — умереть может кто угодно, только не я.

И вот срывалась последняя завеса — дальше обман невозможно было скрывать. Дорога заканчивалась рвом, у станковых пулеметов уже курила обслуга.

Свернуть бы, провалиться под землю, взлететь к небесам, но земля оставалась тверда, а небо безучастным. Свернуть было некуда — с поводков рвались собаки. Они казались еще злей, еще опасней, чем дремлющие на солнце пулеметы.

Звучал новый приказ — сдать ценности, раздеться. И люди раздевались торопливо, будто боясь оказаться заподозренными в неповиновении. Стыд был забыт — до него ли?.. И отцы видели обнаженными своих дочерей, сыновья — матерей.

И люди стояли в очереди на расстрел, будто за хлебом.

Их выводили к краю рва. Если бы они обернулись ко рву, они бы увидели среди прочего, что кожа чернозема снята, и во рву обнажена терракотовая глиняная сущность земли. Но до того ли им было: как кролик на удава, они смотрели на пулеметы.

Затем плевался свинцом пулемет, люди, как созревшие плоды, падали вниз. После обслуга меняла у пулеметов перегревшиеся стволы, офицер СС обходил ров, и достреливал живых.

Очередь сдвигалась еще. Живые сами шли под прицелы пулеметов. Мертвые пустыми глазами смотрели на небо — за что оно их так?..

Наконец, все заканчивалось. Пулеметы снимали со станков, чистили, смазывали. Бульдозера засыпали ров — прямо в открытые глаза сыпалась земля. Вот урожай был зарыт — какие всходы он даст? Тут же начинали рыть ров на следующий день.

Жизнь ведь продолжалась.

Правда, не для всех.

Пулемет работал громко.

Настолько громко, что его было хорошо слышно в бараке. Повторялось так каждое утро: уводили порцию, затем где-то бил пулемет. Короткая пауза и опять стрельба. Пауза. Пулеметная очередь. Пауза… Снова очередь…

Казалось, вся понятно. Но живые прятали правду даже от себя по каким-то закоулкам сознания. Смерть подозревали многие, но боялись сказать это вслух. А может это совпадение, может, у немцев стрельбища, учения?

Но все же на третий день Марик Циберлович не выдержал: набрал воздуха побольше и выпалил:

— Их уводят на казнь, их расстреливают!..

— Не говори глупостей, Марик.

— Я у одного немца кольцо видел — его тетя Бася носила…

— Значит, таки отобрали его у тети Баси. Или тетя Бася купила за него свою свободу.

— Зачем ей свобода, если ее на Мадагаскар отправляют? Там свободы, вероятно, завались, а бриллианты лишними не бывают!

— Ну зачем, скажите мне, пожалуйста, — вмешивался из темноты чей-то голос, — зачем неграм брильянты! Они же чистые обезьяны!..

Дети писали записки прямо к Богу, спрашивали у ребе — дойдет ли послание, если его затолкать в щель этого сарая.

— Дойдет, — успокаивал ребе. — Обязательно дойдет. Ибо в такие дни любая стена — Стена плача…

Общее волненье, наконец, коснулось и старшего Циберловича. Может, он волновался и раньше, но прятал это глубоко в себе, чтоб не пугать сына, не подымать панику. Но наступает предел, за которым самый крепкий лед начинает крошиться.

Зиновий поднялся:

— Ша, Марик! Я сейчас спасу тебя и себя! — он пошел к двери из склада, постучал в нее. — Откройте! Я таки имею важные сведенья для господина коменданта!

Бойко спешил в комендатуру, надеясь хоть раз прийти раньше Ланге, но у него это не получилось. Ланге был на месте, причем в кабинете кроме него был еще один человек.

— А, Владимир, вы как раз вовремя. Вы знакомы?

За столом напротив Ланге сидел старик в помятом твидовом пиджаке, с лицом небритым грязным. Бойко не сразу его узнал. Это был Циберлович. Имени и его отчества Владимир не знал, но когда-то над делом Циберловича смеялось все местное НКВД. С оказией, дело попало и Владимиру в руки. Он брал его домой почитать, как иные берут популярный роман. История, действительно, была необычной, фотография запомнилась, затем, когда Циберлович освободился, они иногда встречались на улице.