Андрей Марченко - Терракотовые дни

Эта песня висит над нами — она сильней нас. Что с того, что ее не все слышали? Но много ли людей слышали о нас? А это имя повторяли десятки миллионов. И повторят еще много-много раз.

Лили Марлен…

В самом названии — танец, вальс… Лили — два маленьких шага вперед, Марлен — широкий шаг назад. Лили Марлен, Лили Марлен — раз-два-три, раз-два-три…

Написана она была давно — еще в Первую Мировую. Но особо известной она не стала, пока за год до начала другой — уже Второй Мировой войны, ее не положили на музыку. Ей повезло с исполнительницей — пела ее Лали Андерсон, голосом проникновенным, с маленькой трещинкой, с хрипотцой… Ей вторил хор, оркестр держал ритм почти нежно-маршевый…

Песня прижилась.

Говорят, что Геббельс эту песню не любил и хотел ее запретить как антивоенную. Но, думается, войны проигрывают совсем не потому, что солдаты поют печальные песни. Волшебная Вера Линн, «возлюбленная английской армии», тоже пела не самые веселые песни.

Неожиданно у песни появился высокий покровитель — фельдмаршал Роммель. Сын школьного учителя, дерзкий «Лис пустыни», говорят, был жутким подкаблучником и, выходит, сентиментальным. По его просьбе песню стали часто ставить на радио.

Так ли важно, что девушки с именем Лили Марлен не существовало — каждый за Лили Марлен видел свою возлюбленную, и тем более неважно как ту звали — Цецилия Радемахер, Люси-Мария Моллин, [11] Люси-Мария Моллин — девичье имя фрау Эрвин Роммель. Цецилия Радемахер — просто случайная максимально неблагозвучные имя с фамилией. Татьяна Хогбен, Кристина Кирий.

Песня летела над русскими степями, над пустынями Африки, над снегами Норвегии. И, бывало, всплывшая среди вод Атлантики, подлодка принимала прогноз погоды, приказ и…

Да что там — прошло совсем немного времени, и эту песню запел противник. Вероятно, понравился мотив, и многие тянули ее, не вникая в слова. Английским солдатам делали выговоры за то, что они поют песню противника. Но все закончилось тем, что некто Томми Коннор сделал перевод. Был он на строфу короче, за счет чего чуть менее мрачным.

Вообще же, песню перевели на сорок два языка. Как это не забавно, но и на идиш…

Не надо кривить скулу — советские солдаты тоже ее слушали, пели. В военные трофеи попадали не только машины, велосипеды, но и пластинки, фильмы. Музыка.

Шла война — мертвые падали на землю, живые неслись в атаку, отступали. Теряли в снегу валенки и сапоги, друзей и жизнь.

И над всем этим звенело:

Казалось, после войны песню проигравших должно было постичь забвение. Но она, в отличие от армии, оказалась непобедимой.

Отчего?

Вероятно, оттого, что в ней поется о вечном: о любви, о войне. И о том, насколько эти вещи несовместимы. Война и любовь, смерть и жизнь. Ибо вожди уйдут в ничто, обветшает знамя, с полей битв соберут урожай стали и засеют их овсом. И что останется? Только любовь и война. А еще — песня.

Да и сейчас, порой то в кино, то из радиоприемника бьет заблудившаяся во времени радиоволна:

Самолет терял высоту, плохо слушался рулей, кровь заливала глаза.

Отвести самолет подальше — садить в поле или выброситься с парашютом, а там… Там видно будет — в смерть верилось с трудом.

Но вдруг справа на дороге он увидел колонну. Войска — подумал пилот. Даже мысли стали короткими, мелкими, будто осколки.

Пилот качнул ручку вправо — самолет потерял вновь немного высоты и пошел над дорогой. Толкнул ее от себя — высота стала уменьшатся еще быстрей.

И лишь в последний момент он заметил — солдаты, действительно, там были, но они шли по обочине. Услышав самолет, идущие по дороге оборачивались, кричали ему, махали руками, ожидая, что он принесет им спасенье.

Но нет — пилот уже не мог ничего сделать, самолет не слушался рулей и несся с безапелляционностью летящей гири.

Еще мгновенье и он врезался в толпу.

Бывает же такое…

Сознание вернулось к Марику быстро.

Слишком быстро — будто то был сон, не слишком крепкий, не слишком нужный.

Его отец, Зиновий, лежал рядом. Достаточно было одного взгляда, чтоб понять — он мертв.

Отведя уцелевших, солдаты теперь обходили место аварии, достреливая раненых.

Сейчас, — подумал Марк.

Через мгновенье он был на ногах и бежал. Прервав свое занятие, солдаты с удивлением смотрели ему вслед.

Когда он пробежал метров пятьдесят, один вскинул пистолет-пулемет и выстрелил.

Всего один выстрел.

Промах.

Выстрелил второй и тоже промахнулся.

Первый поправил прицельную планку и опять выстрелил. И опять мимо.

Еще выстрел. И еще. И еще…

Когда до леса оставалось всего шагов двадцать, Марик крутанулся вокруг своей оси и рухнул наземь.

Солдаты удовлетворенно кивнули и вернулись к своей работе.

И, как водится, схалтурили.

…Поезд громыхал на стыках. Проносился через спящие станицы, перелетал через дребезжащие мосты над реками, речками, ручьями и просто оврагами. Будил поставленных на них для охраны красноармейцев. Те протирали глаза и проверяли — на месте ли винтовка. И продолжали спать…

На восток поезд шел почти в одиночестве, обгоняя на полустанках поезда с эвакуируемыми машинами, станками — не людьми. Зато навстречу неслись поезда, набитые под завязку солдатами.

В поездах, идущих на запад, пели — иногда весело, иногда не очень… В поезде на восток все больше стонали. В углу вагона бредил сержант: каждую ночь он ходил в атаку почему-то на финский, «миллионный» дот. [12] Как известно, СССР и Финляндия воевали зимой 1939–1940 годов. Затем во время Второй Мировой вели довольно странную "сепаратную" войну. ДОТ, иначе "долговременная огневая точка", скорей атрибут первой "зимней" или финала второй советско-финнской войны. Пожалуй, из всех наций именно финны лучше всех разбирались в фортификации. На Карельском перешейке попадались экземпляры, стоимостью в миллионы марок. Цена огромная — если считать в тех деньгах. А если в жизнях, необходимых для взятия такого сооружения — то вовсе бесценное сооружение.