Владимир Попов - Закипела сталь

Настроение персонала Гаевой не понравилось. Марлевые повязки на лицах не могли скрыть выражения глаз, а в них Надя прочла безнадежность.

Высохший, как мумия, мужчина около шестидесяти лет, прежде чем лечь на операционный стол, спросил, кто здесь Гаевая.

— Я, — отозвалась Надя. — Да не волнуйтесь, отстоим вас.

— На вас вся надежда, доктор. С того света возвращали, а меня, может, туда и не допустите. — И он заерзал на операционном столе, поудобнее умащиваясь.

Усыпляли его долго, он ворочался, тяжело и прерывисто дышал, резкими движениями головы пытался освободиться от маски.

— Уснул, — коротко бросила сестра, когда приподнятая рука больного безвольно опустилась.

Надя проверила пульс — он был напряженный, но редкий.

— Прежде всего препарируйте артерию, — потребовала она, и Чернышев утвердительно кивнул своему ассистенту.

Несложна аппаратура Гаевой — небольшие мехи с резиновой трубкой для искусственного дыхания и сосуд с кровью, к которой примешивается перекись водорода и глюкоза. Несложна и методика оживления, если организм в целом жизнеспособен. Кровь, обогащенная кислородом, нагнетается в плечевую артерию и, поступив в сосуды сердца, вызывает его сокращения.

Чернышев отличался выдержкой, редкой даже для хирурга. Лицо его оставалось бесстрастным, и можно было подумать, что судьба больного нимало его не тревожит. Даже когда сестра подала ему не тот инструмент, спокойно сказал:

— Внимательней, душечка.

«Передо мной рисуется или всегда такой?» — попыталась разгадать Надя и вдруг ощутила, что пульс больного замер на миг, потом отбил два удара подряд, снова замер и зачастил.

— Пульс аритмичен, — предупредила она. — Давление пятьдесят пять.

— Еще минут десять, — отозвался Чернышев.

— Не выдержит…

Чернышев, поколебавшись, прервал операцию и, подставляя сестре лицо, чтобы вытерла с него пот, сказал:

— Действуйте.

Точным движением ассистент ввел в артерию иглу, и Надя стала нагнетать воздух в сосуд с кровью.

Следя за пульсом больного, Чернышев посматривал на Гаевую. Странные у него глаза — прозрачные и холодные, как льдинки. Не поймешь, что он думает, что чувствует.

Когда кровяное давление поднялось, Чернышев продолжил операцию и благополучно ее закончил.

Обычно Чернышев не делал перерыва между операциями — отдыхал только в те короткие минуты, пока шла подготовка. А сейчас он резко сбросил марлевую повязку и сказал, что придет через двадцать минут.

Сестры наперебой поздравляли Надю с успехом.

— Доволен Чернышев. Очень доволен! Раз взволнован — значит, радуется, — говорила самая молодая из них. — Против горя у него иммунитет.

Вечером, когда Надя уже уходила домой, Чернышев задержал ее у двери.

— Я все же убедился, что более действенного способа поддерживать деятельность сердца у нас пока нет. Буду в облздраве — поставлю вопрос о внедрении метода в больницах области. А вас, Надежда Игнатьевна, прошу продолжать работу у меня.

Ротов пришел к Гаевому в партком, молча прошелся по кабинету и сел. Он старался не выдавать раздражения, сдерживался, обдумывал, с чего начать разговор. Гаевому было тягостно это молчание.

— Слушаю тебя, — сказал он.

— Чего ты от меня хочешь?

— Немногого. Хочу, чтобы ты был активным строителем коммунизма в нашей стране.

— А я что, по-твоему, капитализм строю?

— Нет. Но такие, как ты, коммунизма не построят.

В руке у директора хрустнул карандаш.

— Это еще что за новости? — спросил он, разглядывая парторга чужими, холодными глазами.

— Не построят, — подтвердил Гаевой.

— Жаль, что у нас разговор один на один, — стиснув зубы, процедил Ротов. — А то бы я…

— Ты сам отказался от разговора на людях. На партком ведь не пришел? Я от своих слов не отрекусь. Можешь написать в ЦК: «Гаевой заявил, что я не активный строитель коммунизма, что такие, как я, его не построят». И я подпишусь.

— Объясни, — настойчиво потребовал директор.

— Изволь. Во-первых, строить коммунизм можно, только поднимая инициативу масс. А ты эти неисчерпаемые силы держишь под спудом. Советы ты иногда слушаешь, но нельзя же ждать, пока найдутся смельчаки, которые рискнут подступиться к тебе с советами. Знаешь ли ты, что в городскую газету на тебя была послана карикатура? Стоишь, нагнув голову, как бык, а люди от тебя — в разные стороны. Секретарь горкома запретил поместить ее, и зря. Надо научиться самому спрашивать советы.

Гаевой готов был услышать возражения, но директор не нашел, что ответить.

Смягчившись, парторг продолжал:

— Ты научился подхватывать инициативу… но только ту, что полезна нашему заводу. А этого сейчас мало. Надо уметь и через заводской забор посмотреть.

Гаевого так и тянуло привести в пример Свиридова, но он знал, что напоминание о нем вызовет горячий спор, а ему хотелось выложить Ротову все, что накипело на душе.

— Во-вторых, — Гаевой решил не давать директору передышки, — строительство коммунизма невозможно без воспитания людей. И не только сознание, но и характеры обязаны воспитывать мы. А как ты воспитываешь?

— Чем же ты тогда будешь заниматься? — выкрикнул в запальчивости Ротов.

— У меня дела хватает, и ты мне помогать должен.

— Я не помогаю?!

— С руководителя пример берут, на него равняются. А на тебя разве можно равняться! Ты самокритичен? Или к критике прислушиваешься? Или…

— Оставь пока критику в покое. Не то время. Война. Дисциплина нужна железная, — упорствовал вздыбившийся Ротов.

— Вот оно что-о… — протянул Гаевой. — Критика и самокритика, по-твоему, дисциплину расшатывают и поэтому на время войны отменяются… Спасибо, хоть подсказал. Я не знал…

— Лечит врач больного, а не знает, чем болен, — решил отшутиться директор, поняв, что перехватил. — Ты меня переоцениваешь, Григорий Андреевич, — Ротов незаметно для себя перешел от нападения к обороне, — если думаешь, что я все могу: и заводом руководить, и людей воспитывать, и о своем характере думать. Я решал крупные вопросы — прокатку брони на блюминге, освоение броневой стали в основных печах, проблему марганцевой руды…

— Помощь танковому заводу… — вставил Гаевой. — А вообще пора тебе перестать, прикрываясь решением значительных проблем, отмахиваться от сотен мелких.

Директор нахмурился. Подмывало наговорить грубостей, но он сдержал себя и только спросил:

— Так что ты от меня хочешь?

— Чтобы ты понял одно: уверенность в своем всезнании ведет к ошибкам; грубость, резкость — к отрыву от коллектива.

— Нервы не выдерживают, — попытался оправдаться Ротов.

— Не верю я в нервы тех, кто кричит на подчиненных. Вот крикни на наркома — тогда поверю. Почему ты о нервах забываешь, когда со старшими по чину говоришь?