Ромен Звягельский - Виктория

Люди кляли немцев, кляли правительство, кляли войска союзников и ползли, ползли под крыльями самолетов во Францию, в Англию, все дальше и дальше от своих домов, от своих разбомбленных деревушек и городов.

— Меня зовут Гретта, — сказала она и плюхнулась в кресло, — Скользкое сидение.

— Что делаем? — делово спросил мастер и добавил, — Гретта?

— Подровняйте сзади, а здесь покороче.

Ей не понравилось, что он не понял ее благожелательности. Ведь девушка представилась. Знал бы этот тютя, сколько минут она сидела в кафе напротив, а потом стояла за стеклом, наблюдая за ним и не решаясь войти.

Ей все-таки удалось придать себе беспечный вид, на ходу снять шляпку и протянуть ее мастеру:

— Меня зовут Гретта…

Он был чрезвычайно молод, может быть, моложе ее. Она знала всю его семью, так как окна ее квартиры выходили на его балкон. Жаль только это был балкон гостиной, а не его спальни.

— Почему у вас так темно? Разве свет неважен в вашей работе? У нас в шляпной мастерской нельзя без света. Мадам лично следит за этим.

— Пока светло на улице, мой хозяин бережет электроэнергию, — пояснил он, — Моем?

— Без шампуня мои тонкие волосы не уложишь, — открыто улыбнулась она.

— Зачем вы так говорите, у вас не самые ужасные волосы, мойте их желтком.

— Ну, спасибо, утешили. Значит, не самые ужасные? — она нервно рассмеялась, — А желтков, пива, прочей народной мудрости мои волосы не признают. Да. Им подавай химию. Я сама такая же — люблю силу.

Он отогнул ее голову назад, под кран, нанес холодный шампунь и взбил пену. У нее были недлинные волосы, каре, с перманентной завивкой. После соприкосновения с водой они стали жестче.

— У вас добрые руки. После вашей стрижки, наверняка, волосы быстро отрастают.

— О, да. Это очень выгодно для салона.

Он накрыл ее голову полотенцем и помог правильно сесть.

— Почему же?

— Клиенты чаще приходят, у них же отрастают шевелюры.

Он бросил взгляд на ее вырез: глубокая щель меж белых туго сжатых грудей так и примагничивала взгляд.

— Ну, что же, приступим.

— Как вас зовут, — спросила она.

— Якоб. Можно просто Жак. Я недавно здесь.

— А до войны где работали?

— До войны учился в колледже, потом на курсах парикмахеров, потом работал подмастерьем на том берегу Шельды, за собором.

У нее чуть было не вырвалось: «Так вот почему я никак не могла проследить, где вы работаете». На мосту ведущем от ратуши и Домского собора на левый берег был выставлен отсеивающий контрольный пункт. Зачем это делалось никто из жителей города не понимал, все равно по соседним мостам проход был неограничен. Но она сказала:

— Да, далековато от дома.

— Почему вы так решили? Откуда вы знаете, где мой дом?

Она очнулась, смутилась и сказала, что это было бы логично, работать поблизости с домом.

— Принимаю, — улыбнулся он своим большим ртом, похожим на клюв птенца, — Но может быть вы ответите еще: зачем вы так долго стояли перед витриной?

Она дернулась, и мастер чуть было не отрезал ей пол-уха, но вовремя раздвинул ножницы.

— Сидите, по возможности спокойно. Вот, дайте я поправлю салфетку. Видите ли, вас невозможно было не заметить, здесь действительно темновато этот режим экономии — а вы загораживали и последние остатки дневного света. Кроме того, здесь кругом зеркала…

Салон был маленький, продолговатый, предметы отбрасывали послеполуденные мягкие тени, никелированные приборы поблескивали в полумраке. Здесь было всего четыре рабочих места, но два мастера не так давно уехали из Антверпена к родственникам в деревню, спасаясь от приближавшихся немецких войск; с оставшимся Ролландом — сменщиком Жака — они пересекались только в обеденное время, а иногда и расходились, Жак торопился успеть на обед домой, а Ролланд старался приходить тютелька в тютельку к четырем, когда уже начиналась его смена.

Гретта казалась смешной. В ее разговоре промелькивала жестокая непосредственность, которая свойственна только отчаянным людям.

— Вот как? Почему вы, собственно меня допрашиваете? Хотела и стояла. Невежливо указывать девушке, как ей себя вести.

Жак посматривал на ее отражение в зеркале, а она отводила взгляд от его отражения.

— Между прочим, должен сделать вам комплимент, вы стриглись совсем недавно у очень хорошего мастера. Я бы с удовольствием поучился его технологии.

— Вы опять? — возмутилась она, — Вам нравиться подшучивать над людьми? Ну, допустим, я ищу себе другого мастера, — фыркнула Гретта, из-под кресла показалась ее туфелька, — А тот… тот очень дорог.

— Никогда не отказывайтесь от того, что вам дорого, милая Гретта.

— Его забрали немцы, он был то ли еврей, то ли коммунист. Вот вы такой молодой, а такой старый, — заметила она, начав серьезно, а под конец фразы рассмеявшись.

Он уложил ее локоны щипцами, предварительно вылив на них добрую чашку скрепляющего раствора, немного начесал понизу, так, что ее каре превратилось в маленький макет бального платья, с белесыми завитушками внизу.

— Угодили, — кокетливо сказала она, — Может быть, станете всегда делать мне такую прическу, не забудете, как это у вас получилось?

— Ну, насчет стрижки, мы с вами еще потолкуем, подберем вам что-нибудь потрясающее. А вы недалеко живете?

«Да я живу подле тебя!» — хотела она сказать ему, поднимая лицо для поцелуя, как это делают в кино, но вновь удержалась, сказала:

— Я живу не настолько далеко, чтобы заблудиться. Не провожайте меня…

А про себя она подумала: «Ну, что ж, это только пробный шар. Я еще не показала всей своей прыти. Ты будешь моим!»

Гретта расплатилась и вышла на свет. Странное, двоякое чувство поселилось в ней. С одной стороны, она ликовала от нового облика, от прикосновений этого высокого худого парикмахера, целый час занимавшегося ее прической, гладившего ее виски, поворачивавшего ее кресло и задевающего при этом ее коленки своими, с другой стороны, она видела по-новому и эти розово-голубые цветочки на окнах, и это небо в проеме крыш, и этих людей, куда-то спешащих по Антверпену, обычно пустому, молчаливому, а сегодня такому взъерошенному, словно у города зуд или озноб.

Ее настораживало то, что она не понимала, чего она добилась. Ведь для продолжения знакомства ей придется дожидаться, когда ее волосы снова отрастут, и уж во всяком случае, когда у нее появятся новые деньги на укладку.

Мадам Сентинен не давала ей заказов уже неделю. Гретта начинала думать, что чем-то не угодила ей — действием или бездействием. Она боялась, что опять не предусмотрела какого-нибудь обычного человеческого подхалимажа в том месте, где его надо было проявить.

Об этом она всегда забывала. Ей казалось, люди должны по определению относиться друг к другу благожелательно, а раз ты желаешь ближнему добра, значит, ты и делаешь его. Так она считала. Ее всякий раз поражали поучения Дацы, подруги по мастерской шляпок, которая постфактум объясняла ей, как надо жить и пробиваться в этой жизни.