Игорь Неверли - Парень из Сальских степей

Кунц посмотрел и протяжно свистнул: за такой складик можно не только усадьбу, но и все Дуды сжечь дотла!

Из мутной водицы догадок Кунц выбрался на твердый грунт вещественных улик. Пусть-ка прекрасная вдовушка попробует ему теперь объяснить, как это все произошло? Как она могла не заметить, что у нее во дворе соорудили целый склад?

В той самой комнатке за перегородкой, где я обычно принимал больных, у стола с черными свечами и зеленой подушечкой, Кунц начал допрос Гжеляковой.

Иська в это время была во дворе. Кунц, осененный удачей с Вацусем, велел двум румынским фрицам следить за девчонкой. Пусть делает что хочет, а они пусть следят издалека, не выдаст ли она себя чем, не наведет ли на новый след. Из усадьбы ее, однако, выпускать нельзя. Вздумает бежать — пристрелить!

Вымыла Иьска у колодца заплаканное лицо, утерлась рукавом, глянула исподтишка вокруг: один фриц следил за ней от овина, другой из-за плетня.

В задумчивости она уселась на перекладине стремянки возле дома и стала болтать ногами. Вдруг что-то вспомнив, она пошарила в кармашке и, далеко отшвырнув кусок мятой газеты, медленно зашагала по двору. Сторожа были уже возле бумажки, развернули ее, осмотрели со всех сторон.

Иська поняла, что за ней следят вовсю. Если бы хоть на минутку от них отделаться!

Она направилась к хлеву. Солдаты за ней. Иська остановилась в нерешительности, словно сначала собиралась войти, а потом раздумала, и пошла обратно. Один фриц немедленно скрылся за углом, другой скромно отвернулся, закуривая папиросу. Тогда девочка шмыгнула в хлев.

Первым подбежал тот, что стоял за углом, и приложил к стене ухо: из хлева доносился шепот, смутные шорохи. Он кивнул второму. Теперь они ясно слышали: девочка с кем-то здоровалась, целовалась и даже попискивала от радости!

Солдаты вошли в хлев и подкрались к перегородке, отделявшей закуток борова, которого откармливали к рождеству. Выставив вперед дула автоматов, они внезапно распахнули дверь:

— Хальт! Хенде хох!

Боров шарахнулся в темный угол и испуганно хрюкнул.

Они стали водить дулами по стенам пустой клетушки и наткнулись на не замеченное до того прямоугольное отверстие, через которое свиней обычно вытаскивали на убой. Задвижка его была поднята кверху. Немцы, согнувшись в три погибели, заглянули в отверстие. Свет, лившийся оттуда, ослепил их, а то, что они увидели, привело в ярость: вдали, на ржище, мелькало белое в зеленый горошек платьице.

Оба немца выбрались через отверстие в поле и открыли столь же бешеный, сколь и бесплодный огонь по скрывшейся в гуще орешника Иське (недаром в Польше говорят в случаях, когда кого-нибудь здорово одурачат, — «в поле вывели»!).

По всей усадьбе поднялась суматоха. Кунц, приступивший к допросу, как раз ухватился за серьги в ушах Гжеляковой и медленно тянул их. Вскочив при звуках истерической стрельбы, он выпустил надорванные мочки женщины и, отстегивая кобуру, бросился во двор, в полной уверенности, что его со стороны леса атакуют партизаны.

Разобравшись, в чем дело, он так треснул обоих фрицев по перепуганным рожам, что в лесу хлопком отдалось эхо.

— Вы что же это, болваны румынские, ребенка и то устеречь не могли?

— Да она же там разговаривала с кем-то, целовала кого-то…

— Чтоб вас «катюшей» трахнуло! Она сама с собой разговаривала, свою руку целовала!

Пылая местью, он вернулся к Гжеляковой. Комната, однако, была пуста, а окно открыто. Гжелякова, воспользовавшись замешательством, схватила Вацуся на руки и выскочила в сад.

Обшарив сад и всю усадьбу вокруг, Кунц, видимо, принял какое-то новое решение. Сев на мотоцикл, он помчался к своему отряду в Дудах.

Я заливался беззвучным смехом в своем убежище под дровами и, ласково сжимая рукоятки маузеров, словно это были Иськины ладошки, мысленно говорил ей: «Умница ты моя! И себя и мать спасла… Беги теперь быстрее к Павляку в сторожку! И я попробую ночью удрать. А если не удастся… ну что ж, тогда по крайней мере погибну один, не имея на совести гибели детей и ни в чем не повинной женщины…»

Два раза подходили к моей поленнице люди Кунца — назовем их для краткости кунцовцами. Они оглядывали ее, шевелили, даже взбирались по ней, но поленья лежали так ровно, были такими почерневшими и трухлявыми, что казалось, их не трогали уже много лет. Перекидать пятнадцать кубометров дров, рассуждали они вслух, это работа на полдня, а к чему? Здесь и кот не пролезет… Им не пришло в голову, что пролезть-то может кое-кто и побольше кота, но только сверху, через овин, в котором они расположились.

За стенкой из тонких досок, лежа на сене, переговаривались кунцовцы. При начальстве они разговаривали на скверном немецком языке, но только по службе, из необходимости. Между собой же пользовались языком народа, который предали. Здесь звучала украинская, русская, литовская, румынская речь: вавилонское смешение восточноевропейских языков.

В конце дня я услышал страшную новость: Кунц взял в Дудах тридцать заложников, в том числе священника, органиста и учительницу, жену Станиша. При этом он объявил деревне и окрестным лесам (он и на опушке прибил на столбе объявление), что завтра в двенадцать часов заложники будут повешены, если до этого времени не явится хорунжий Гжеляк с женой и батраком Ручкайлло.

Так, значит, все мои проделки отнесены на счет Гжеляка?! Кунц убежден, что хорунжий, пропавший без вести в сентябре 1939 года тайно возвратился в свою усадьбу и отсюда руководит партизанами!

Но черт с ней, с ошибкой. Вся загвоздка в том, что сейчас делать. Впрочем, ясно: бежать как можно скорее, связаться с отрядом и вместе с ним решать.

Однако в сумерки начал моросить ленивый дождик, он шел безнадежно, всю ночь, и один из часовых устроился под навесом над дровами, в двух шагах от моего укрытия. Он немедленно заметил бы меня, если б я вылез наверх.

Когда сквозь щели в верхнем слое дров просочился бледный утренний свет, я все еще неподвижно лежал на мокрой земле, по-прежнему не зная, что предпринять. Выйти и заявить, что действовал здесь не Гжеляк, а я? Но Кунц не насытится одной жертвой. Он освободит заложников в лучшем случае после того, как схватит Гжелякову, Кичкайлло, а быть может, и весь отряд. Значит, пробиваться к ребятам среди бела дня, почти без всяких шансов, только для того, чтобы с честью погибнуть?

ужс столько раз спасал меня случай, казалось бы, даже и в самом безвыходном положении. Может, и теперь… Я стал ждать. Время текло, как кровь из открытой раны: еще минута, еще две, и сердце остановится…

Когда до двенадцати оставалось не больше часа, из овина выскочили все кунцовцы. Было слышно, как, взбудораженные, они живо обсуждали во дворе какую-то новость. Вскоре я услышал: сдался Кичкайлло!