Вадим Фролов - В двух шагах от войны

Так кончилась наша первая ночь в становище Прилучного, и так начался новый день.

С наслаждением попив горячего чаю с сахаром и хлебом, ребята вытащили свою мокрую одежду и разложили ее на камнях. Солнце и легкий теплый ветерок быстро просушили ее. Сбитую ветром палатку споро и прочно поставили на место. Разлеглись на солнышке и задремали.

— А ну, промышленники, — раздался веселый девчоночий голос, вставайти, вставайти! Уха на столе.

— Вчерашняя? — спросил Колька.

— Зачем вчерашняя? — удивилась Ольга. — Седнишняя. Папаня с Ваней порыбачили, пока вы тут носами сопели.

Арся вскочил первым. Оля стояла перед ним в аккуратненьком ватнике, в ладно пригнанных сапожках и в синем шелковом платке. Арся попялил на нее глаза и пошел куда-то в сторону.

Толик Находка посмотрел ему вслед и серьезно сказал:

— Приворожила. Точно.

— Кого? — вспыхнув, спросила Ольга.

— Меня, — сказал Толик, — и его. — Он кивнул в сторону шагавшего по камням Арси.

— Вот еще! — сказала Оля. — Нужны вы мне больно… оба.

— А кто тебе нужен? — без обычной своей ухмылки спросил Витька Морошкин.

— А вот он, — сказала Оля, показав на Антона, — да еще этот вот ничего… — Она кивнула на Славку и убежала в палатку-столовую.

Морошка косо смотрел на то, как смутился вдруг Антон и весело встрепенулся Славка.

— А што, у нас в Одессе все такие! — крикнул он вслед Ольге. И, запев во все горло: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…», он помчался в столовую.

— И этот втюрился, — угрюмо сказал Баландин, — и Морошка-ягода тоже втюрилась.

Витя промолчал. А из столовой как ошпаренный выскочил Славка. Он два раза перекрутился на месте и сказал:

— Айда рубать, братва! «Любовь — это грозная штука…»

И братва пошла «рубать». И рубали, надо сказать, здорово. Ольга только успевала подавать.

«До чего же живучий народец, — с нежностью думала, глядя на них, Людмила Сергеевна, — как будто и вчерашней адской работы не было и этой жутковатой ночи не было. Уписывают за обе щеки да хохочут…»

К концу обеда в палатку зашел Иван Иванович.

— Приятно кушать, — вежливо сказал он, — хлеб вам и соль.

— Спасибо! — с набитыми ртами ответили ребята.

— Товарищ комиссар, — сказал Прилучный, — я так рассуждаю: седни ребятишкам надо отдохнуть, а чтоб время зря не терять, я им порасскажу кой-что, про промысел, значит.

— Правильно, Иван Иванович, — согласилась Людмила Сергеевна и добавила улыбнувшись: — Что бы мы без вас делали?

— Иван Иванович, — спросил Димка, — а почему вы нам ваших собачек не показали?

— Вы работали, а они бы толочься тут стали, мешать, — рассудительно ответил Прилучный.

— Хорошие у вас собачки, — сказал Димка.

— Ничо, — согласился Прилучный, — для охоты, для езды.

— Эх, — сказал Саня, — а Шняка-то наш как там?

— Сожрали кармакульские псы твоего Шняку, — хихикнув, сказал Шкерт.

— Типун тебе на язык, — сказал Саня и вдруг замолчал, разинув рот.

В дверном проеме, улыбаясь, стоял Шняка, и хвост-парус ходил у него ходуном.

— Ты чего, подавился? — спросил Саню Карбас.

— Шня… Шня… Шняка! — тихо сказал Саня.

Мальчишки, забыв про еду, повскакивали с мест и выкатились вместе с одуревшим от радости Шнякой из палатки. Пес вертелся, как волчок, лаял, визжал и прыгал, стараясь лизнуть в нос или в щеку. А за всей этой суматохой, посмеиваясь в сивые усы, наблюдал капитан Громов.

Увидев начальника, мальчишки чуть не сбили его с ног.

— Тиха, тиха! — строго сказал Громов. — Будто год не видали.

— Вы как к нам? — спросила Людмила Сергеевна.

— На доре моторной прибежал, — ответил Громов, — да еще три лодчонки приволок: пригодятся, когда кайру бить начнете.

— Как же вы в такой-то ветер?

— Да-а, взводень [34] Взводень — сильное волнение на море; крутая большая волна. еще порато сильный. Однако добрался.

— А «Зубатка» как там? — спросил Антон.

— «Зубатушка» наша ушла. В Архангельск-город.

— С «Азимутом»? — спросил Саня.

Громов нахмурился:

— «Азимут» нынче ночью в шторм этот погиб.

— Как погиб?! — закричали ребята.

— Его с якоря сорвало да об береговые камни… Так долбануло, что на части рассыпался. Старенький был, — как об умершем человеке, сказал Афанасий Григорьевич. — Его кармакульские сейчас на дрова разбирают.

— Вот, — чуть не со слезой в голосе сказал Коля, — мы его чинили да латали, а он…

— Не судьба, значит, — сказал Громов, — как говорится, каждому кораблю свой век даден.

— А «Авангард»? — спросил Димка.

— «Авангард» тут маленько поработает: с промыслов будет добычу в Кармакулы на факторию возить.

Афанасий Григорьевич помолчал, осмотрелся вокруг, потом зашел в палатку. Вышел оттуда довольный, похвалил Людмилу Сергеевну, пожал руку Прилучному, оглядел ребят и спросил:

— Как тут у вас — никаких ЧП боле не было?

Людмила Сергеевна за спиной Громова предостерегающе помахала рукой.

— Нет, — сказал Антон, — не было.

— Кха, кх-м, — покрякал Афанасий Григорьевич, — тут вот такие дела…

Он слегка ткнул носком сапога разлегшегося у его ног Шняку. Тот от удовольствия перевернулся на спину, показав пушистый белый живот, и раскинул в стороны все четыре лапы.

— Ишь, подхалим, — проворчал Громов, — чего делать с ним, ума не приложу. Не могу же я его по Кармакулам за собой таскать? Местные псы на него зуб имеют. Они работяги, им таких прынцев и на дух не надо…

Мальчишки смеялись, а Афанасий Григорьевич обиженно продолжал:

— И ведь что удумал, а? Запру я его в избе да дверь прикрою — скулит и воет как зарезанный. Собаки со всего становища сбегаются и тоже выть начинают. А их там штук сто, а может, и поболе! Народ совсем освирепел от этого. А с собой его беру, так эта камбала косорота либо к ногам жмется, либо у меня на руках сидит…

Хохот стоял такой, что Шняка испуганно прижался к ногам Громова.

— Вам смешно, а мне каково, — сказал Громов и повернулся к Ивану Ивановичу: — Возьми ты это вражье семя к себе. Засунь его в сараюшку, пока я уеду…

— В сараюшке тоже собаки! — сказал Димка.

— Тогда хоть в море топи, — сокрушенно сказал Громов.

— Ничо, Григорьич, — посмеиваясь, сказал Прилучный, — езжай спокойно. У меня собачки умные, я им накажу — не тронут.

Но всем стало страшновато за Шняку, когда из сараюшки появились «те еще болонки», как сказал Славка. С могучей грудью, с широкими спинами, треугольные уши торчком, а хвосты закручены пушистыми баранками. Острые, почти как у волков, морды, и под крутыми лбами — немного раскосые умные и строгие глаза. Бело-рыжие, черно-белые, почти черные, а один серебристо-серый с огромным белым воротником на груди. Самый красивый и самый крупный. Видно, вожак: все собаки выскочили из сарая как ошалелые, с радостным лаем, а этот вышел последним, не спеша и молча, остановился и понюхал воздух, а потом слегка рыкнул. И все собаки остановились и тоже стали принюхиваться, а потом, словно сговорившись, бросились к Шняке. Тот прижался к земле.