Сергей Поляков - Партизанская искра

— Придут наши, по камешку разнесут эту тюрьму.

— По ветру пустят, чтобы и кирпичика от нее не осталось, ни пылиночки.

Часто называли эту тюрьму попросту «кладбищем», так как видели и знали, что если кто попадал туда, то уж обратно не возвращался. И когда прохожие горожане видели сквозь решетчатые ворота, как во флигель в глубине двора уводили арестованных, они со скорбью говорили:

— Повели на кладбище…

То, что называлось временной тюрьмой, или «кладбищем», был небольшой, придавленный к земле каменный ящик, покрашенный в зловещую, грязно-бурую краску. Вдоль узенького коридорчика размещалось двадцать клетушек-камер, в каждой из которых с трудом могло поместиться восемь-десять человек. Низенькие камеры делились пополам зыбкими, из тонких неструганных досок нарами, доходящими почти до самых дверей. Свет в камере скупо проникал из крохотных оконец в полутемный коридор.

В одну из таких общих камер и были заключены комсомольцы.

Дежурный офицер по одному впускал арестованных, тщательно пересчитывая.

— Тридцать два, — сказал офицер, захлопнув узенькую, обитую жестью дверь камеры, и выразительно повертел кулаком перед носом часового.

— За этими смотри в оба. За каждого отвечаешь головой. Понятно?

Солдат вытянулся в струнку и, приставив к пилотке заскорузлую крестьянскую руку с плоскими черными ногтями, произнес:

— Понятно, домнул капитан.

В присутствии офицера ему, бедному, забитому солдату, привыкшему не думать, и не рассуждать, все казалось понятным. На то есть офицеры — так внушали ему с первого дня тяжкой солдатской службы.

Но оставшись один, он, несмотря на запрещение думать, все-таки стал думать о том, в чем же провинились эти мальчики и девочки и почему его начальство считает их большими преступниками. За все время службы здесь, при тюрьме, он много видел арестованных русских, которых бросали в камеры, потом водили на допрос и снова возвращали уже избитыми, измученными до неузнаваемости.

Офицеры всех заключенных называли бандитами. И солдат-привратник первое время верил и удивлялся, что в России так много развелось бандитов.

Однажды солдат, открыв, глазок в камеру, спросил одного пожилого человека, кто он такой и за что его посадили.

Заключенный ответил, что он простой труженик, а посадили его в тюрьму за то, что не захотел видеть на своей земле хозяевами чужеземных захватчиков.

За этими разговорами солдата застал тихо подкравшийся дежурный офицер и крепко избил его. С тех пop солдат стал относиться ко всем заключенным с сочувствием. Всякий раз, давая офицеру обещание быть с заключенными строгим и безжалостным, он тайно общался ними, часто помогал, тайком доставляя передачи, записки.

Сейчас, когда во дворе смолкли шаги дежурного офицера, солдат тихонько отодвинул глазок и прислушался. В камере вновь прибывших было тихо. Только еле слышно кто-то стонал.

— Эй! — позвал солдат.

Изнутри к окошечку приблизилось лицо.

— Что вы делали? — спросил привратник по-русски.

— Ничего не делали, — ответил голос.

— Почему турма, зачем камера?

— Ты у своих офицеров спроси, — отозвался тот же голос.

— Нет спроси офицера. Офицер много бить мне.

— Значит ваши офицеры не только нас, но и вас бьют?

Солдат промолчал, видимо, проглотив горькую пилюлю правды. Он глубоко и шумно вздохнул.

— Холодно? — сочувственно спросил солдат.

— Холодно, — ответил Андрей.

Солдат пожал плечами и пробормотал:

— Турма есть, камера есть. Я — нет камера. Я — русский гуляй и румунский гуляй домой.

Он снова шумно вздохнул и тихонько задвинул волчок.

— Что он сказал, Андрей? — спросила Поля.

— Говорит, что он не стал бы сажать нас в камеру, ему это не нужно, а нужно префекту и офицерам. А он отпустил бы нас домой, а сам бы к себе в Румынию уехал.

— Конечно, не все они звери. Бедным румынским крестьянам война не нужна, они не хотят воевать против нас.

— Вот и видно, что он сочувствует нам.

— А ты спроси его, Андрей, что с нами будут делать жандармы. Он, небось, все знает.

Андрей тихо постучал в дребезжащую фанерку волчка.

Дощечка отодвинулась. К окошку приблизилось темное, худощавое лицо солдата. От тусклого света маленькой керосиновой лампы в коридоре лицо солдата казалось покрытым зеленоватой бронзой.

— Тебя как зовут? — спросил Андрей.

— Василе.

— Василе? Вася! Как в России.

— А ты как зовут? — спросил в свою очередь солдат.

— Андрей.

— Андрей? — улыбается солдат. — Как в Романии.

— Скажи, Василий, что будет нам?

— Не понимай, — замотал головой солдат.

— Стрелять нас будут?

Солдат понял слово «стрелять». Он на минуту задумался, а потом, будто спохватившись, снова замотал головой.

— Нет стреляй. Турма есть. Много турма, — протяжно произнес он и закрыл глазок.

В камере несколько секунд стояла тишина.

— Не хочет нас огорчать, — заметила Поля.

Стали размещаться. Тех, кто был послабее, поместили на нарах. Кто мог еще держаться, сдвинулся поплотнее на бетонном полу, дышавшем смертельным холодом.

И снова в камере воцарилась тишина, зловещая, притаившаяся. Будто непомерная тяжесть навалилась на камеру ночь, еще ниже придавив потолок. Стало совсем темно. Казалось, что этот низкий и тесный бетонный гроб вместе с живыми людьми опустили глубоко в землю.

Потом несколько минут было слышно, как в коридоре тихо шаркали по полу шаги тюремного часового. Наконец шаги смолкли, и снова гробовая тишина сомкнулась над камерой, прочная и страшная. Она отделила заточенных от жизни, от солнца, от просторов родных степей, от дорогих сердцу людей. И из этого холода и мрака вставал светлый облик Родины, за которую каждый из них готов был без колебаний и страха принять любые муки.

Комната, где учиняли допросы заключенным крымским подпольщикам, помещалась в самом глухом, отдаленном углу здания префектуры. Это была небольшая продолговатая каморка с бетонным полом, служившая когда-то кладовой. В целях звуконепроницаемости дверь этой камеры была обита мешковиной с толстым слоем пакли внутри. Единственное решетчатое окно с двойными рамами было засыпано опилками. Таким образом, пытки происходили только при свете электрической лампочки, висящей под потолком.

И все равно, когда над городом спускалась ночь, в ее тревожной тишине жители Первомайска с содроганием слушали леденящие душу крики истязуемых.

Сегодня идет допрос комсомольцев — партизан Крымки. На этом допросе присутствует сам уездный префект Изопеску. Он сидит в углу камеры за столиком перед раскрытой коробкой сигар и беспрестанно курит. Его широкое, порядком обрюзгшее лицо с выпуклыми стеклянными глазами выражает негодование. Префект недоволен тем, что этот следователь даром суетится. Подумать только, за неделю он не мог добиться от этих ребятишек толку, не мог вырвать какого-либо мало-мальски нужного признания. До сих пор в руках сигуранцы [20] Охранка, политическая полиция в монархический Румынии. оставался только один факт налицо — это сами арестованные. Но с кем связана была подпольная организация, кто руководил ею, где спрятано оружие, радиоприемник, в существовании которого жандармы не сомневались, — это оставалось тайной.