Свен Хассель - Фронтовое братство

Гауптман ревел, как раненый бык. Его застрелили лежащим.

Эвальд безумно завопил, когда пришли за ним. Он как-то вырвался у охотников за головами и побежал по этажам. В конце концов прыгнул через перила лестницы на четвертом этаже и, приземлясь на дно пролета, сломал обе ноги.

Его привязали к столбу и расстреляли.

Водитель грузовика, собиравшийся ехать в Кельн, все документы которого сгорели вместе с машиной, вышел на расстрел, будто пьяный.

Два дня спустя полк объявил его пропавшим без вести, но было уже поздно.

Прежде чем мы пятеро предстали перед трибуналом, охотникам за головами, к их глубокому огорчению, пришлось отпустить нас. Появился лейтенант Ольсен с бумагами из полка, доказывающими, что мы находились под его командованием и вовсе не дезертиры.

Мы отправились в Друбный, где располагался полк.

Незнакомый унтер, не целясь, выпустил очередь по невидимому противнику в лесу.

Ответом был град пуль. Они подняли пыль вокруг ямы, где мы лежали.

Унтер снова нажал на спуск и стрелял по кустам, пока в рожке не кончились патроны.

— Осел, — проворчал Легионер. И вырвал автомат у нервозного пехотного унтера. — Так не стреляют!

Легионер выполз из ямы, прижимаясь к земле, будто куропатка. Поднял автомат и открыл сосредоточенный огонь по каждому из кустов.

В подлеске поднялись двое и попытались убежать, но меткие пули Легионера настигли их. Он вставил новый рожок и продолжил стрельбу.

В пятой роте нас встретил фельдфебель Барт, прозванный Толстяком. Потом Малыш сменил это прозвище на «Туша».

Он старательно оглядывал нас маленькими, злобными глазами из-под козырька большой кавалерийской фуражки, в которой щеголял, будто офицер. Глаза его бегали слева направо, потом справа налево.

Увиденное, видимо, обеспокоило Барта. На его круглом лице появились угрюмые морщины. Он походил на избалованного ребенка, собирающегося зареветь и ударить кулачком по тарелке с кашей. Выпятил мясистую нижнюю губу и стал теребить блокнот, высовывающийся между третьей и четвертой пуговицами кителя.

Барт кивнул, словно его худшие опасения подтвердились. Встал, надувшись, перед кенигсбержцем и грубо спросил:

— Как фамилия?

— Отто Бюлов [123] Знаменитая прусская аристократическая фамилия. — Прим. ред. .

— Ах, вот как? Может быть, ты адмирал подводного флота княжества Лихтенштейн?

— Нет, — добродушно ответил кенигсбержец. — Я ефрейтор.

— О Господи, правда? — прошептал Толстяк. — А я, достопочтенный герр ефрейтор, очевидно, всего-навсего горсть окопной грязи?

Он поднял лицо к лицу кенигсбержца и стал ждать ответа.

— Нет, вы фельдфебель.

— Конечно, я фельдфебель, троглодит. Ты сущее несчастье, обезьянье дерьмо. Кто ты такой? Как твоя фамилия?

Последние слова он проревел прямо в лицо коренастому пруссаку. Его голос раскатывался среди унылых крестьянских домов и разрывал серый, гнетущий туман.

— Герр фельдфебель, ефрейтор Отто Бюлов прибыл, как приказано, в пятую роту Двадцать седьмого полка после выписки из резервного армейского госпиталя номер девятнадцать в Гамбурге.

— Ложись! — прорычал Толстяк. Он выпалил это слово в кенигсбержца, который с быстротой молнии бросился в грязь и принял позу для стрельбы, упершись пятками в землю.

Толстяк внимательно оглядел его, наступил ему на зад и крикнул:

— Вжаться в грязь до отказа, плоскостопая водяная крыса!

Потом он возвысился перед Легионером, но, прежде чем успел что-то сказать, Легионер щелкнул каблуками и отрапортовал на манер старых солдат:

— Герр фельдфебель, ефрейтор Альфред Кальб прибыл после лечения в резервном армейском госпитале номер девятнадцать в Гамбурге.

Барт поглядел на него, дважды обошел вокруг и встал сзади, наблюдая, шевельнет ли он хотя бы пальцем.

Ничего не последовало. Легионер застыл окаменело, как по силам только старому солдату.

Барт снял с Легионера кепи и отрывисто сказал:

— Волосы в нарушение устава слишком длинные. Ложись, африканский сукин сын!

— А здесь у нас что? — прорычал он, коснувшись пальцем моего плеча.

— Герр фельдфебель, фаненюнкер Свен Хассель прибыл из резервного армейского госпиталя номер девятнадцать в Гамбурге.

Он подергал мой ремень и заключил:

— Слишком ослаблен. Одет не по уставу. Ложись!

То же самое произошло со Штайном. Брань и команда «Ложись!» Последнее слово звучало, как выстрел.

Наконец Барт с важным видом встал перед Малышом, таким же рослым и крепко сложенным. Но там, где у него был жир, у Малыша бугрились мышцы. При малейшем его движении под кожей была видна оживленная игра мускулов. Грудь упруго выпирала над плоским животом. Лицо было карикатурным, низколобым, с маленькими, хитро блестящими глазками. Нос — сплющенным в бесчисленных драках, рот — кривым в нарушение всех известных законов анатомии.

Толстяк свирепо посмотрел на него, словно не веря своим глазам.

— Господи, это что за рожа? Как она может быть такой отталкивающей? Не понимаю!

— Я и сам удивляюсь, — ответил Малыш, с блаженной улыбкой склонив голову набок. — Кстати, меня зовут Малыш, но это не настоящее имя. Моя мать, эта свинья, решила, что меня нужно назвать Вольфганг в честь пианиста Моцарта на тот случай, если у меня окажутся способности к музыке. А потом назвала Лео в честь какого-то русского трепача-писателя — на случай, если я пойду по этой дорожке [124] Имеется в виду Л.Н. Толстой. — Прим. ред. . Но поскольку все предзнаменования говорили, что я стану драчуном, мать — черт бы ее побрал! — решила, что меня нужно назвать еще в честь кого-то из военных, и в конце концов я получил имя Гельмут в честь фельдмаршала фон Гиндербурга. Но никто не мог запомнить все эти имена, и меня стали звать просто «Малыш». От отца я получил фамилию Кройцфельд. Запомнить ее легко. Начинается с буквы «К», как и корова.

Что касается прочего, у меня геморрой, потливые ноги, временами дурное дыхание. А вы фельдфебель Барт, и я сейчас лягу рядом с остальными ребятами, так что не трудитесь отдавать команду. Можно охрипнуть, если много кричать. Так случилось с тюремным охранником в Фульсбюттеле, где я отбыл три месяца за обыкновенную кражу со взломом в лавке зеленщика «Гроссе Фрайхайт» [125] «Большая свобода» (нем.). — Прим. пер. . Когда я вышел, то задал этому болвану такую трепку, что ему, наверное, показалось, что он превратился в раздавленный помидор.

Малыш стал медленно готовиться лечь рядом с нами.

Бог весть, что думал Толстяк в эту минуту. Мозг его выказывал все симптомы паралича. За долгую службу он ни с чем подобным не сталкивался. Он сломал много упрямцев, укротил стольких наглецов, что счет им потерял. Напыщенные ослы с университетским образованием, рисовавшиеся своими возвышенными душами и очками без оправы, столь старательно рыли носами грязь, что так полностью и не оправились от этого. Суровость Толстяка была известна далеко за пределами дивизии. Никто не смел так отвечать фельдфебелю Барту даже во сне.