Свен Хассель - Фронтовое братство

Он фыркнул.

— Что за черт? Потливые ноги, геморрой, дурное дыхание! Ну и болван!

И потряс головой, не зная толком, что делать. Потом начал орать и браниться; для фельдфебеля это обычный способ выпускать пар, когда он готов взорваться от ярости. Пока орешь, что-то может прийти на ум.

Орал и бранился Толстяк очень долго.

Малыш наблюдал за ним с любопытством. Казалось, он заключил пари, па какое время у Барта хватит запаса ругательств.

Толстяк выгнан Малыша на грязную деревенскую улицу.

— Ложись в грязь, сукин сын! — орал он. — Бегом марш, марш, марш! Прыгай, прыгай на месте! Гром и молния, ты запищишь у меня, жалкая крыса! У тебя из ушей пойдет пот. Ложись! Вперед ползком! Прыгать на месте, ноги свести! Бегом марш, марш, марш! Ложись! Отжаться пятьдесят раз! Быстрей, лодырь!

Орал он во все горло. Его звериные завывания слышны были по всей деревне.

Малыш усмехался, ложился и усмехался. Бегал, но усмешка не сходила с его лица. Когда стоял по стойке «смирно», усмешка не исчезала. Когда переползал на брюхе через ручей и вылезал, будто тюлень, на противоположный берег, не переставал усмехаться ни на секунду.

Толстяк запыхался раньше, чем усмешка Малыша исчезла.

— Когда я увидел твое звание, — прошипел, плюнув, Барт, — у меня мурашки пошли по спине. На мой взгляд, каждый, получивший ефрейтора, уже зажился на белом свете.

Он плюнул снова и скривил гримасу.

С минуту стояла тишина. Шумно пережевывая свою жвачку, Толстяк смотрел на Малыша, который стоял перед ним по стойке «смирно», весь измазанный в грязи.

Они смотрели друг на друга. Что думал каждый из них, трудно сказать, но мысли их определенно были недобрыми.

Малыш первым нарушил молчание.

— Ефрейтор Ма… — Он спохватился и поправился: — Вольфганг Кройцфельдт просит отпуска, герр фельдфебель. Трехнедельного отпуска на бракосочетание. Я должен вступить в брак со здоровенной женщиной по имени Эмма. Она моя невеста, герр фельдфебель. Очень страстная.

У Толстяка оборвалось дыхание. Все тело напряглось. Челюсть отвисла, словно ставень с оборванной верхней петлей.

— Чего ты просишь? — запинаясь, пробормотал он.

— Отпуска, — улыбнулся Малыш. — Я должен жениться, герр фельдфебель.

Лицо Толстяка совершенно побелело. Вся фигура совершенно преобразилась. Он зашатался. Сощуренные глаза широко раскрылись, стали большими, круглыми. Он сдвинул на затылок фуражку и уставился в пустоту. Это переходило все границы. Он был уверен, что через несколько секунд наступит конец света. Просто невероятно. Не могло быть, чтобы человек, которого он так усердно гонял целых полчаса, стоял перед ним с полным самообладанием и глупой усмешкой на лице, прося отпуска. Тип, который бездельничал в армейском госпитале последние четыре месяца. Олух, едва не угодивший под трибунал. Нет, должно быть, ему это снится. Ничего подобного никогда не случалось. Это несовместимо с духом армии. С требованиями дисциплины. Если такое могло случиться, все уставы можно немедленно бросить в огонь. Но нет, это явь. Вот этот человек стоит перед ним собственной персоной, излагая свою просьбу! И еще усмехается, здоровенный тупой бык. Его мерзкая, глупая усмешка способна свести с ума. И у него хватает наглости стоять в такой небрежной позе перед глазами фельдфебеля Герберта Барта, прозванного «Железный Герберт» в школе младших командиров в Берлине! Самого сурового фельдфебеля во всей Четвертой танковой армии!

Толстяк стоял, разинув рот. Дрожь сотрясала все его тело. Кровь то приливала к одутловатым щекам, то отливала.

Потом он твердо уперся ногами в землю и стал похож на противотанковую надолбу, убрать которую можно только взрывчаткой. Рот его раскрылся, словно пропасть. Из глубины этой пропасти раздался какой-то звук — не крик и даже не рычание. Звук был совершенно звериным, яростным и протяжным.

Подобный вой, должно быть, издавали кимвры [126] Древнегерманское племя. — Прим. пер. , когда плыли через Дунай в римскую провинцию Норик, чтобы грабить, жечь, насиловать.

Но конец был столь же неудачным, сколь бурным — начало.

Ярясь, Толстяк заметил, что Малыш улыбается. Он просто стоял и улыбался. Как и все ветераны-фельдфебели, Барт знал, что закаленного ефрейтора можно гонять и гонять. Но когда тот начнет улыбаться, нужно поставить точку. Улыбающийся, он становится опасным. Улыбка представляет собой симптом начинающегося сумасшествия, кипучего, буйного безумия, покончить с которым можно только автоматной очередью. А Толстяк задолго до того, как успел бы выстрелить, был бы разорван на куски и разбросан по всей деревне.

Бросив на Малыша сердитый взгляд, он сказал очень негромко:

— Уходите, уходите все! И чтобы я видел вас только в списках пропавших без вести! — Указал на Малыша: — И ты сам больше не захочешь встречаться со мной!

Повернулся и чуть ли не бегом направился в канцелярию.

С группой снабжения мы отправились на позиции, где первый и третий батальоны сражались в качестве пехоты.

В полку, как всегда, не хватало танков.

Йозеф Порта, увидев Малыша, истерически рассмеялся.

— О, добрая, юная дева, — ликующе воскликнул он, — ты вернулась в эту страну, старая корова?

Малыш пробурчал что-то о «дать по морде» и «остряке-самоучке», но Порта пропустил это мимо ушей. И продолжал со злорадной насмешливостью:

— Я давно не испытывал такой радости, как от этой встречи с тобой. Больше меня может обрадовать лишь то, что осколок угодит тебе в голову, а не в задницу, как в прошлый раз. В этот день я надену парадный мундир и напьюсь.

Малыш принялся угрожающе размахивать руками, но Порта ухитрялся держаться на благоразумном расстоянии от него.

— Малыш, после операции задница у тебя уменьшилась? — спросил он. — Говорят, у тебя осталась только половина. Это правда?

— Когда попадешь мне в руки, — зарычал Малыш, — у тебя ее совсем не останется!

Он нагнулся, схватил пустую снарядную гильзу и запустил ею в хохочущего Порту; тот едва уклонился от увесистой металлической штуки, которая разнесла бы ему череп.

Старик подошел к нам, раскачиваясь на ходу, как матрос.

— С возвращением, — приветствовал он нас на свой отрывистый, но теплый манер, глубоко затягиваясь дымом из старой трубки. — Мюллер мертв. Попал Ивану в плен во время атаки. Мы нашли его три дня спустя — теперь вы знаете это.

Кенигсбержец приподнял брови.

— Привязанным между двух берез? [127] Автор уделяет слишком много внимания фронтовым (а скорее, тыловым) байкам и легендам о невероятных зверствах советских солдат. — Прим. ред.

— Само собой, — кивнул Старик. — Хуго Штеге в отпуске. В Берлине, хотя ехал в Дортмунд. Тут что-то связано с девушкой, как он сообщил в последнем письме.