Анатолий Трофимов - Угловая палата

— Картины я привез, пока у меня. Днями передам в музей.

— Уже — музей? — вскинул брови Владимир Петрович.

— Горсовет старается, готовит помещение. Устроение картинной галереи, надеюсь, не обойдется без вашего участия.

Ладонь Юрате лежала в сгибе раненой руки Гончарова, покойно устроенной в перевязи. Обращая его внимание на сказанное, Юрате сжала локоть Гончарова. Тот благодарно улыбнулся: слышу и понимаю радость за меня.

Прощаясь, ксендз сложил ладони палец к пальцу, в кивке коснулся их подбородком и, минуя заросли глухой пустостеблевой крапивы, вышел на аллею. Двинулась домой и госпитальная группа. Те, кто собрался на аэродром, вышли боковой калиткой к сигналившей машине. Простившись с Ариной Захаровной, умаянно брели к воротам Смыслов, Щатенко и Гончаров с Юрате. Боря Басаргин с лопатой на плече плелся позади товарищей и время от времени шумно вбирал в себя воздух. Вздыхал, молчал и вдруг громко и с вызовом объявил:

— Пойду и напьюсь!

Никто не принял этого всерьез, никто не ответил бесприютно отставшему Боре. Надеясь, что все же услышат, не станут перечить и он тогда действительно ухромает в склеп пани Мели и надерется там сивухи до чертиков, Боря снова громко объявил в спины впереди идущих:

— Вот пойду и напьюсь!

Обернувшись, Смыслов строго погрозил пальцем Всхлипнув, Боря перебрался через сточную канаву Выставив перед собой лопату, полез в заросли ольшаника. Хотелось упасть где-нибудь, погоревать в одиночестве.

Майор Щатенко, приноровившись к костылям, ставил их довольно уверенно и смело перебрасывал тело вперед. Когда заметил, что удалился от своих спутников, придержал нескладную прыть. Дождавшись, сказал про ксендза:

— Занятный старик Потолковать бы с ним о чем-нибудь неземном Можно и о земном.

— За чем же дело стало? спросил Смыслов и повел глазами в сторону кладбищенских ворот.

Ксендз сидел неподалеку от выхода на врытой в землю скамейке в одну доску Когда подошли, он сдвинулся на край, сделал приглашающий жест Сел только Смыслов. Петр Ануфриевич отдыхал, навалясь на костыли Стоял и думал: сколько же лет отцу святому? У сидящего в утомлении возрастная изношенность проглядывает отчетливей. Глубокие косые канавки от носа к уголкам губ, отвислые щеки, дряблые складки на шее — в сетчатых морщинах. Глаза вот без блеклости, ясные, но бурые сумки под ними водянисто набрякли Старый все же.

Старый… Стареют все, кого на войне не убивают. Но был ведь молод, и, по всему видно. — парнем не из последних, девичьи сердца, вне всякого, сочли по нему Какая же нелегкая толкнула принять духовный сан, а с ним и целибат — жесточайший обет католика? Безбрачие для обретения благодати? Какая уж тут благодать без женского пола! Святым духом обходятся? Вот уж чему не поверит Петр Ануфриевич так не поверит!

Юрате оробела в обществе ксендза и, не поддавшись на уговоры Владимира Петровича, ушла разыскивать Борю Мрачное обещание парня напиться пугало ее.

Молчания никто не нарушал, и оно неловко затягивалось. Смыслов поглядывал на Петра Ануфриевича и мысленно пытал его: «Что же воды в рот набрал, друг ситный? Куда девалась твоя решительность?» Чего-то ждал от Щатенко и ксендз. Атмосфера возле скамейки начинала, похоже, потрескивать. Петр Ануфриевич чувствовал это нутром и злился на себя за легкомысленно высказанное желание «потолковать», злился и на Смыслова: эк он, супостат, зажевывает ухмылку, не ямочки на щеках — бесенята.

Агафон Смыслов сжалился над майором Щатенко, решил сбить с пути назревающий никчемушный разговор.

Повернулся к Гончарову, спросил:

— Владимир Петрович, как посмотришь, если командируем тебя за коньяком «три бурака»? Не с тем, чтобы напиться, как кричал этот дурачок, но помянуть Василия Федоровича?

Петр Ануфриевич оживился:

— Это дело. Вчерашняя мензурка — разве поминки?

Вытягивая забинтованную ногу по костылю и откидывая полу халата, он полез в карман фланелевых больничных штанов. Гончаров отмахнулся: дескать, обойдусь без твоих червонцев.

Поддернув сутану, ксендз счищал палочкой налипшую на башмаки могильную глину. Согнутый, с жалко выпирающими лопатками, он скользом бросил взгляд на Смыслова и достойно оценил его незатейливую дипломатическую гибкость.

Отче собирался прямо с кладбища увести с собой Гончарова, показать спасенные от разграбления полотна литовских и польских художников, но предложение чубатого офицера помянуть покойного товарища толкнуло несколько изменить задуманное. Он снова посмотрел на Смыслова и, как бы призывая его в союзники, произнес с обкатным акцентом прибалта:

— Молодой человек, вы когда-нибудь пили мидус?

— Если это то, чем торгует пани Меля… — потянул Смыслов плечи к ушам.

— Нет-нет. — прервал его ксендз. — Меланья Верж бицкая торгует плохим самогоном, отравой, а мидус пью даже я без риска для своего слабого сердца Это легкий медовый напиток. Буду признателен, если друзья Владаса… Владимира Петровича… Дом мой возле храма, совсем близко, а мидус — в погребе.

— Он хоть освящен, напиток ваш? — пылая капитулянтской улыбкой, спросил Петр Ануфриевич.

Старик понял Щатенко так, как тому и хотелось быть понятым, ответил в тон ему.

— Разумеется, освящен. Вековыми обычаями моего народа.

Уже не мысля ни о каком диспуте со служителем католической церкви, Щатенко воскликнул.

— О, какое совпадение обычаев литовского и украинского народов!

Смыслов добавил:

— Русского народа — тоже. С благодарностью принимаем ваше приглашение, но… Извините, не соображу, как называть вас. Отче духовный, батюшка или еще как-то из наших уст, согласитесь, несколько несерьезно.

— Имя мое Альгирдас Путинас. Можно — отец Альгирдас или просто — отец Нет-нет, не в смысле духовного сана. Когда слышу обращение ко мне — отец… Это очень приятно греет мое больное и старое сердце.

Помолчав, Смыслов повторил:

— Мы принимаем ваше приглашение, отец, но отложим встречу до другого раза Уходились на трех-то ногах.

— Да-да, — согласился отецАльгирдас, — понимаю, сочувствую. А мидус я вам все же пришлю. С Владимиром Петровичем. Вы пойдете со мной, Владас?

Гончаров согласно кивнул головой, представил своих товарищей:

— Агафон Юрьевич Смыслов (взгляд ксендза следовал за его жестом), Петр Ануфриевич Щатенко.

— Петр Ануфриевич… — повторил священник и, печально глядя в глаза безбожника Щатенко, с горечью продолжил: — Петр… Петрас… У Мариёны сын родился большим и крепким мальчиком. Мы назвали его Петрас, значит — крепкий, каменный… Он вырос крепким, боролся с гитлеровцами, и они убили его. Петрасу было двадцать восемь… Так и не узнал, что я его отец…

Щатенко как-то враз прозрел и с предельной ясностью увидел под сутаной обыкновенное человеческое горе, и от этого захлебнулся к себе таким презрением, что перехватило дыхание и по лицу пошли рдяные пятна Петр Ануфриевич притронулся к плечу священника, сказал до хрипоты севшим голосом: