Анатолий Трофимов - Угловая палата

— Как не помнить, помню.

Появление сегодняшнего лейтенанта удобно прилегало к наладившемуся настроению Олега Павловича, это он почувствовал довольно быстро и решил воспользоваться выпавшим моментом.

— Да-да, офицера, которого лично знает командующий фронтом, привезли тогда именно вы.

Не все из прошлого приятно вспоминать. Лейтенант промямлил:

— Но это же… правда…

— Иная правда — хуже вранья. Ладно, забудем… Навестить хотите? Хотите спросить у меня, нет ли места в машине? Угадал? Как тут не угадать — мешок-то с гостинцами. Консервов набрали?

— Прихватил малость.

— Предусмотрительный. Хвалю. Отдельной палаты Смыслову не предоставили, особых медикаментов из Москвы не привозили, а вдобавок беднягу еще и голодом заморили. Хвалю, хвалю, лейтенант, — веселил себя Козырев.

— Товарищ майор медслужбы…

— Не майор, а подполковник медслужбы, — пряча усмешку, добивал его Олег Павлович.

Лейтенант потерянно скосился на его однозвездочные погоны.

— Не веришь? — изумился Олег Павлович. — Честное пионерское — подполковник. Могу выписку из приказа показать.

— Поздравляю с присвоением очередного звания, товарищ подполковник! — гаркнул лейтенант и раскованно засмеялся.

— Спасибо.

— А консервы у меня — ни одному госпиталю не снились. Найдется чем и звездочку вашу обмыть… В военторге девчонка знакомая оказалась. Бутылочку презентовала, скажу я вам., — лейтенант чмокнул кончики сложенных щепотью пальцев.

С такими адъютантами, если не хочешь, чтобы они уселись тебе на спину с погонялкой, ухо надо держать востро.

Козырев, пытаясь несколько придержать бесцеремонность лейтенанта, распахнул дверцу машины:

— В таком случае… Вот сюда-с, рядом с водителем… Обратно как изволите? Если мой «виллис» понадобится, — уступлю, уступлю…

Не увидев умысла, лейтенант с небрежным «Не-е, не понадобится» развалился на сиденье, не оборачиваясь, добавил:

— Я с Сакко Елизаровичем, с замом по строевой. Управится в артмастерских — в госпиталь прикатит. Он сейчас в двух ипостасях — и зам, и начальник штаба. Что-то заколодило у него без майора Смыслова.

По дороге прихватили Мингали Валиевича. По лицу видно было, что и он не попал под грозовые раскаты. Валиев бросил на сиденье связку газет и писем, отдуваясь, сел и тут же потянул из кармана заранее отложенный треугольник — письмо из дому. Уловив скошенный на почту взгляд Олега Павловича, бросил коротко: «Тебе нет ничего» — и стал растеребливать, расправлять тетрадные листки треугольника. Козырев приготовился услышать что-нибудь хорошее из чужих новостей.

— Вслух читать? — спросил Валиев.

— Если нет секретов, читай.

«Атием багрем, син кайда?» — вспоминая певучий голос сына, начал было Валиев и тотчас замолчал. Стерлась улыбка, исказилось, как от боли, лицо. Мингали Валиевич откинул голову на спинку сиденья, прижал письмо к полыхнувшему лбу.

— Яныкаем [18] Милушка ты мой… (татарск.). …

— Что случилось, Мингали Валиевич? — обеспокоился Козырев.

— Какой же я… Дождался… — Валиев дальнозорко нацелил глаза на письмо, с сердечной болью перевел прочитанную фразу: «Отец родной, где ты?»… Забыл уже, когда и писал им… О, как нехорошо…

На пятидесяти квадратных метрах комсоставской палаты с четырьмя кроватями было гулко, как в церкви. К предстоящей передислокации в мама их знает какие края Мингали Валиевич готовился без всяких скидок на известную условность. Кровати и тумбочки, упакованные в решетчатые ящики и укрытые брезентом (в первых числах октября то и дело шли дожди), громоздились теперь возле водокачки. Повизгивал пилой и стучал молотком плотник — готовил тару для другой утвари.

Четверых, оставшихся в угловой палате, непогода чаще держала в помещении. Неприютно, скучно, зевотно…

— Петр Ануфриевич, — обращается Боря Басаргин к майору Щатенко, — вы так вот всю жизнь — военный?

Петр Ануфриевич закрыл книгу, оставив в ней палец вместо закладки, хрустко, со вкусом потянулся. Читать ему надоело, и он не прочь поболтать. Отозвался:

— Всю жизнь, Борька. Счастливые люди в рубашках родятся, а меня вот в сапогах и гимнастерке на свет произвели. Поп, когда крестил, хотел и отпеть заодно, поскольку, говорит, служивый — ему так и так убиту быть.

— А если без этого, как его…

— Без глупостей? Без глупостей, Борька, всю жизнь я не мог быть военным. Тридцать три года — не вся жизнь. Если и убьют сегодня или завтра, все равно — не вся. Двадцать три из этой жизни взяли школа да институт.

— Десять лет — тоже немало.

— Много, Борька. Если учесть, что в училище всего два года, а остальное время на войне, то очень много. С басмачами на границе, летом тридцать девятого — Халхин-Гол, зимой того же года — на финской. Только подлечился после ранения — эта война началась. Два раза под пули попадал, а на третий раз вон какую железину в меня всадили, — Петр Ануфриевич дотянулся до тумбочки, постучал похожим на морскую раковину осколком.

— В институте вы на кого выучились, товарищ майор?

— Ни на кого не выучился, Борька. Болтался, как цветок в проруби. Поступил на физико-математический, через полгода в историки подался, потом журналистикой увлекся, а после третьего курса совсем с институтом расстался. Решил писателем стать. Накатал роман страниц на семьсот, отнес в издательство. Жду, когда перевод на тыщи рублей придет. Пришла открытка: прочитали, приходите. Стали мне про Пушкина, про Толстого говорить, а когда про Гоголя помянули, я сгреб свою рукопись и спрашиваю: «Где тут у вас печка? Хочу на Гоголя походить». С тех пор мечту о романах забросил, а рассказы и сейчас пишу.

— Печатают в книжках?

— Нет, Борька, не печатают, — Щатенко спустил ноги на пол, сел. — Никак не угодишь им. Очень короткие, говорят. А длинные я боюсь писать — вдруг опять на роман потянет.

— Прочитайте какой-нибудь.

— Прочитать можно, только вот какой? — Щатенко раздумчиво потер висок.

Боря перебрался к нему на койку, пристроился рядом, спросил:

— А где он у вас, с чего читать будете?

Щатенко вынул забытый меж страниц палец, положил книжку на тумбочку, чтобы не перелистнулась, придавил ее снарядным осколком.

— С мозга читать буду, — он костяшками кулака постучал себя по лбу. — Они у меня все тут. Тебе какой, с заглавием?

— Лучше с заглавием.

— Тогда вот какой. Рассказ называется «Сплошал». — Щатенко прокашлялся, возвел очи горе и начал: «Он сграбастал его большой, как лопата, рукой за лицо и сдавил так, что высвободились зубы. Разъяренный, плюнул в этот оскал и тут же, бледнея от страха, понял, что плюнул не в того, в кого хотел плюнуть».

Рассказчик умолк, Боря недоуменно уставился на него: