Алесь Адамович - Война под крышами

– Еще хватать начнут, – говорит мать.

А бабушка, как курица, над которой распластал крылья коршун, то присядет, то к окну бросится. Из окна тянет холодом: вывалилось несколько стекол.

– Слышите – стреляют. Или это показалось мне? – доносится голос дедушки.

– Э, глухая тетеря, – сердится бабка.

А Толя все пытается рассказать свое:

– Я думал – крыша на меня…

На работе сегодня есть о чем поговорить. Больше всех судят-рядят Повидайка и Казик.

– Ловко, знаешь-понимаешь, хлопцы это самое…

– Работают ребята, и не лопатами, как мы.

Младший из братьев Михолапов начал потешаться над бородачами («Из троих одного не собрали!»), а Порохневич вдруг сказал:

– Немцам это и надо.

И снова та же противная ухмылочка на безусом уже лице, которая так злила Толю в первые дни, когда только пришли немцы. А кажется, сам же собирал «подарочек» для полицаев!

Когда все ушли к машине сгружать щебенку, Порохневич сказал Павлу при Толе:

– Разрядили мину у своих на горбу. А немца – ни одного.

– Какие они свои, Лука Никитич? – возразил Павел.

– Бобики, – вставил Толя.

– Ну, конечно, теперь ничего не остается. Когда собака взбесится, ее, не раздумывая, убивают. Но разве обязательно, чтобы их столько было? Молодые – почему они? Хотя бы эти Леоновичи, два брата! Я их батьку знал, не большого ума человек, но безобидный, как теленок. Никакой он не враг был, а из детей его вот кого сделали…

– Ничто их не оправдывает, – не согласился Павел.

– Да я не о том.

В воскресное утро около комендатуры выстроилась большая колонна крытых машин. Загадочно и зловеще чернели их пустые чрева. Эсэсовцы в черных накидках поверх шинелей чего-то ждали, скучившись под соснами. Это настораживало. Мама решила:

– Уходите к Артему. Переждете там.

– А ты, мама? – протестующе отозвался Алексей.

– Ну что ты спрашиваешь? Куда мне со стариками? И Маня…

У Мани лицо в коричневых пятнах.

– Опаснее для мужчин, а мы как-нибудь, потом, – заключила мама.

Павел распорядился:

– Надо топоры взять, будто в лес.

Выходили вчетвером. Янек тут как тут: он только что не ночует у Корзунов. Янек, кажется, подозревает, что к этому дому тянутся какие-то нити. Он не осмеливается ничего узнавать, но старается быть начеку, чтобы не прозевать, не пропустить.

И теперь Янек доволен, что оказался на месте в нужный момент, первый шагает к лесу, откуда, возможно, уже не придется возвращаться.

Когда уходили, мать поцеловала Алексея, потом – дрогнувшими губами Толю.

– Ты, Павел, старше, смотри, как лучше. Не приходите, пока все точно не разузнаете через Артема. – С трудом сказала: – А если что, ты знаешь, куда идти.

Охватившее всех возбуждение мешает до конца понять, уяснить страшный смысл этих ее последних, тихо оказанных слов.

За школой их догнала Нина. В пальтишке, из которого она давно выросла, в больших ботинках, она на себя не похожа.

И только бледное широкое личико и серьезные глаза – Нинкины.

– Меня тетя Аня – с вами.

– А сами они? – все-таки спросил Алексей.

– Не знаю. Тетя сказала: уходи и ты.

За поселком Павел совсем преобразился: походка стала пружинистой, нос горбится по-особому хищно и радостно. В лесу облегченно заговорили все сразу.

Но тут же притихли. В поселке что-то началось: крики, женский плач. Пошли быстрее, Теперь говорит один лишь Павел:

– Партизаан должен идти и все примечать. Ямка, пень – тут можно залечь в случае чего. Прошел ямку – намечай следующий рубеж…

На опушке встретили Лесуна с топором и жердью на плече. Тут же под дубами оставались до вечера. «Баба» принесла два кувшина молока и большую ковригу.

Артем ушел к поселку.

Вернулся он только под вечер. Ничего не говоря, сел на пень, который ему почтительно уступили, и начал сворачивать цигарку.

Толя с ненавистью смотрел на волосатые руки, занятые табаком, точно это они мешали человеку говорить.

– Что там? – не выдержал Алексей.

– Надрожались. Согнали всех за проволоку. Табор целый: дети, бабы. И я подсунулся, хотел сблизку разглядеть, а этот завкомовец Пуговицын – цап меня. Матка ваша испугалась, подумала, что и у меня побывали. Твоей женке, – он повернулся к Павлу, – плохо было, а теперь ничего. До притемков держали. Шумахер все бегал за немцами, уговаривал. А человечек он полезный. Понаехали из города какие-то. Документы давай проверять. Не бумажки, а молодые вам нужны! Ищи-свищи. Разбежались, а которые под завод, в трубы позаползали. Домой пойдете завтра, мати приказала. Перин у меня на вас не припасено, снопы под гумном стоят. Распустил – и канапа тебе, хочешь – спи, хочешь – мышей гоняй. Не заскучаешь.

Ужинали при лучине.

– Вот когда-то, – вспоминал Артем, дуя на горячую картофелину, – над корытом с водой защемишь лучину в светец, и хорошо. Как-то свелось все. И сделать руки не доходят. А вот так навалом – смоляков много надо, но набраться.

– Скажите вы мне, – продолжал философствовать Артем, – людям хватало и лучины, потом керосина показалась нехороша, лампочки эти придумали. А вот в ту войну немцы были другие, чем эти, не такие звери. Как это понимать: люди умнее, а злее сделались. Или тут фашизма эта виновата?

– Фашизм, дед! – серьезно поправил его Павел.

На соломе спать одна роскошь. В этом столько партизанского!

А Лесун про них, про партизан:

– Спрашивает: ну, хуторянин, понял, что к чему? А я его, бороду, и до войны знал: приезжал, распоряжался. Я-то, говорю, свое понял. А вы свое поняли? Или и потом будете…

Кто-то прошел по двору, осторожно постучал в дверь. Сердце у Толи забилось в сладком страхе: они!

Артем вскочил, долго всматривался в окно, потом вышел в сени. С кем-то переговаривается, стукнула щеколда.

– Янек, – неожиданно раздается у порога. Это батька Янека.

– Что вам? – не очень ласково отзывается сын, хотя и на «вы».

– Янек, где ты тут? Что это ты делаешь? Хочешь всех загубить? Иди домой, пока не знают.

Сын молчит.

– Янек!

– Не пойду сегодня. Вы что, в Германию хотите меня сплавить?

– Побойся бога, Янек! У нас уже все спокойно.

– Ну и спите спокойно, я приду завтра.

– А если проверят? И матку и брата губишь.

Барановский, видимо, боится, что Янек собрался уйти в лес.

– Хлопцев вот никто домой не тащит.

– Кто как хочет, а ты иди.

Сын молчит.

– Янек! – снова и снова звучит в темноте. Толя живо представляет озабоченное лицо Барановского, высокого работяги-печника, всегда такого молчаливого. – Янек, у тебя к матке и брату сердца нету.

– Завтра!

– Я-я-нек!

Ушел. Артем закрыл дверь. Сказал почему-то со вздохом:

– Дитя плачет, пока поперек лавы [9]ложится, а как вдоль, от него плачут.

– Ты всплакнешь, как же.