Николай Гревцов - Синие глаза (рассказы)

…Как-то утром Варвара не увидела Матвея на его обычном месте — у окна. С полчаса она пролежала в постели, уверенная, что муж вот-вот вернется в избу. Обычно он никуда не ходил. Однако Матвей не возвращался. Тогда она встала, оделась и вышла во двор. Матвея нигде не было.

— Куда его нелегкая понесла? — гадала Варвара, растапливая печь.

Когда же прошло более часа, а Матвей все не возвращался, Варвара не на шутку обеспокоилась. К полудню она оббегала уже всю деревню, но кого бы она ни спрашивала о муже, никто ничего сказать не мог. Да и разговаривали с ней о Матвее односельчане неохотно.

Матвей вернулся затемно и застал Варвару заплаканной и осунувшейся. Как-никак, хоть и делал он то, что было не по душе Варваре, а все-таки — муж. Слава богу, более двадцати лет вместе прожили.

Где он был, Матвей так и не сказал. «Дело», — пробурчал он в бороду и снова принялся за шитье.

На следующее утро в избе появились немцы. Глядя на все еще не законченные тулупы, — к ним оставалось пришить воротники, — офицер ругался и грозился.

— Кончать пора, доннерветтер! Пошему ешо ни один тулюп не закончаль?

— Так-то оно мне работать сподручней, — пытался возражать Матвей.

Офицер примерил один из тулупов и, видимо, остался доволен.

— Завтра два часа я приезжай снова. Все тулюп долшен быть готов. Работа совсем мало.

Когда немцы ушли, Варвара уловила на губах Матвея улыбку.

— Угодил?

— Угу, — откусывая зубами нитку, согласился Матвей и снова что-то замурлыкал себе под нос.

Варвара раздраженно швырнула в угол тряпку, которой затирала мокрые следы «гостей».

В этот день Матвей работал с особым ожесточением. Засыпая, жена видела, как он, окутанный табачным дымом, быстро орудовал шилом и иглой.

…Проснулась Варвара от прикосновения чьей-то руки. Она испуганно приподнялась и села на постели, не понимая, что происходит. Около нее стоял Матвей. Дверь в сени была распахнута, в проеме клубился морозный воздух. На пороге стоял незнакомый человек в полушубке, шапке-ушанке и валенках. В руках он держал немецкий автомат и улыбался.

— Собирайся, Варвара, — голос Матвея звучал как-то глухо, и в то же время в нем чувствовалась ласка.

— Куда это еще…

— Я выйду, чтоб не мешать, — сказал человек, стоявший у дверей, и вышел, прикрыв дверь.

— Уходить надо, Варя… Кое-что мы с тобой раньше закопать успели, кое-что я сам припрятал… Так что ты собирай только самое нужное…

Немцы приехали на другой день в полдень. Как обычно, они сначала зашли за Иваном Михеевым, а уже вместе с ним направились к дому Матвея. На этот раз за парой, запряженной в розвальни, шла еще одна, тащившая такие же сани: везти тулупы.

Немецкий офицер носком бесцеремонно толкнул дверь, и та сразу распахнулась.

В комнате было пусто. На столе — так, что сразу бросалось в глаза, — стояла пустая бутылка из-под немецкого шнапса, в горлышко которой был вставлен лист бумаги.

Не сдерживая бешенства, офицер дернул листок. Бутылка упала, покатилась по клеенке и, свалившись на пол, разбилась. Иван Михеев, бледный, как полотно, прислонился к косяку дверей и не мог оторвать взгляд от пустого угла, где раньше обычно лежали аккуратно сложенные одна на другую заготовки для тулупов.

А на листе бумаги, вырванном из ученической тетради в косую линейку, было старательно написано крупными буквами:

«Наши русские тулупы очень даже сгодятся советским партизанам.

Вы же лучше заранее побеспокойтесь о деревянных тулупах. Все равно ни одному фашистскому захватчику на нашей земле пули не миновать.

С партизанским приветом.

Эту песенку мой друг сочинил сам. Никогда и нигде больше не приходилось мне ее слушать. Давно забыты мной несложный мотив и простые, наивные слова. И только две строчки нет-нет и приходят на память. Будто где-то рядом равномерно и отчетливо тикают стенные часы: тик-так… тик-так… синие глаза… милые глаза… как вам о любви моей… правду рассказать…

…Как-то ночью мы сидели у затухающего костра: я и мой друг Сергей. На лапчатых ветвях елей лежали пушистые комья снега. Сергей обтирал рукавицей иней с кожуха автомата и, как обычно, напевал свою песенку о синих глазах. Я перемешивал в закопченном котелке кашу и думал: и может же человек столько души и чувства вкладывать в такие незатейливые слова!

Я знал, что Сергей ни от кого не получает писем, и сам никому их не пишет. И все же в ту ночь я не удержался, чтобы не спросить друга:

— Скажи, Серега… Это у нее синие глаза?

Сергей поднял голову.

— Да… У нее.

Трещала и дымилась хвоя, брошенная в огонь. Я задал Сергею еще один вопрос:

— А где же она, эта девушка?

Мой друг пожал плечами; лицо его стало задумчивым.

— Кто ее знает. Я ведь ни разу ее не видал. Знаю только, что у той, которую полюблю, глаза непременно будут синие-синие…

Вода выкипела. Мы до дна выскребли из котелка пригоревшую, пахнущую дымом кашу, а потом задремали, тесно прижавшись друг к другу.

Под утро наша рота атаковала занятую немцами деревушку. Луна — маленькая и яркая — висела еще высоко над головой, когда, проваливаясь выше колен в сухой, скрипучий снег, мы вышли на опушку леса. Было до того жарко, что хотелось сбросить полушубки и идти в одних гимнастерках, словно это был не морозный декабрьский рассвет, а палящий июльский полдень. Заснеженные крыши недалекой деревушки серебрились, бросая на искрящийся снег голубые тени.

Немецкие дозоры не спали. Вскоре в воздухе, словно большие красные осы, понеслись трассирующие пули. С противным свистом они зарывались перед нами в снег, а мы бежали вперед, забыв о том, что встреча с любым из этих красивых огоньков грозит смертью. Мы торопились, ибо в деревушке уже пылало несколько изб, подожженных немцами. Зарево пожаров освещало ночь. Воздух стал красноватым, а небо почернело. Горячий ветер гнал нам в лицо дым и сажу.

Запорошенные снегом, разгоряченные и потные, мы ворвались в деревню, и из немцев, пытавшихся ее удержать, в живых остались лишь пленные.

Рушились объятые пламенем крыши и стены домов, фонтаны искр взлетали вверх к едва различимым звездам, и откуда-то из мрака выбегали люди, обнимали нас, целовали в горячие, обветренные лица. Подкатившиеся к горлу клубки мешали дышать, и потому мы молчали, хотя на сердце было радостно и слезы туманили глаза.

Часа через два мы с Сергеем пошли пройтись по деревне. Пахло гарью, дымились обугленные бревна, по которым еще бегали красные и синеватые огоньки. Связисты перематывали катушки телефонного кабеля. Скрипели проезжающие сани. Худощавый красноармеец-повар в замасленной, испачканной сажей шинели перемешивал черпаком в котле походной кухни вкусно пахнущий гороховый суп.