Николай Гревцов - Синие глаза (рассказы)

На дороге, ведущей из деревушки в лес, мы наткнулись на несколько трупов в зеленоватых шинелях. Все они лежали лицом вниз и головой на запад. Здесь, на околице, снег был пушистый и бело-голубой, не почерневший от копоти и не затоптанный, как на улицах деревушки.

Близился рассвет. Было то время, когда на востоке вот-вот забрезжит утренняя заря и на фоне посветлевшего неба четко вырисуются зубчатые верхушки сосен. А пока что и небо, и снег, и сосны отливали густой синевой и казалось, что даже воздух насыщен синью.

Неожиданно Сергей дернул меня за рукав.

— Смотри!

Я повернул голову. В нескольких шагах от нас, разбросав руки, лежала навзничь девушка. На груди темнела проступившая через телогрейку кровь.

Мы подошли ближе. Сергей склонился к белому лицу убитой и вдруг порывисто выпрямился. Не обращаясь ко мне и не скрывая волнения, — а он всегда был спокоен, удивительно спокоен, — как-то сдавленно произнес:

— Глаза… Синие-синие…

Я нагнулся над убитой, глянул в ее широко открытые, окаймленные заиндевелыми ресницами глаза.

Туманная пленка смерти заволакивала роговицу, делала ее тусклой и мутной. Но несмотря на это, глаза девушки были синие-синие. Быть может, это синий воздух и синее небо так засинили их в этот предрассветный час? Или это только показалось мне? Не знаю…

Сергей отстранил меня, опустился на колено и долго-долго всматривался в лицо убитой, стремясь покрепче запечатлеть в памяти ее черты. Больше он не проронил ни слова и лишь чаще обычного поглаживал сильной, натруженной рукой свой автомат…

Много разных дорог прошли мы с Сергеем плечом к плечу, связанные грубоватой и великой солдатской дружбой. Не один пуд крутой солдатской каши съели из одного котелка. Только уже никогда после того памятного случая не слышал я, чтобы напевал Сергей свою песенку о синих глазах. Но не один раз приходилось мне наблюдать, как, глубоко задумавшись, не отрываясь, смотрел мой друг в синеющее на рассвете небо.

Тоскливо, мучительно тоскливо коротать в одиночестве бесконечные осенние вечера. Капли дождя судорожно бьются о стекла, нервно колеблется тусклый и неверный огонек коптилки, беспокойно мечутся по стенам черные тени. За окнами — непроглядная темень и непролазная грязь. И самое страшное — неизвестность: безжалостной леденящей рукой она сдавила сердце.

Но женщины умеют ждать. И не только в безрадостные осенние вечера, когда страшно выйти из дома. Они умеют оставаться верными, когда сады окутаны пышным бело-розовым кружевом цветения и цветами расцвечены луга и поляны, когда все буйствует и кипит, полно жизни и дурманящих запахов, а каждая соловьиная трель твердит одно и то же: нет никаких сил больше оставаться одному.

В такое время у нее в комнате всегда много цветов, но она по-прежнему одна. Потому что она слишком долго ждала, а они не вернулись.

Степан никогда не дарил Галине цветов. Даже в первые дни, когда они еще только встречались за околицей у старых верб. И если потом, после свадьбы, в светлице появлялись букеты цветов, то их приносила сама Галина.

Без цветов, с припухшими от бессонницы и слез глазами проводила Галина на войну мужа. И вскоре получила от него письмо: Степан писал, что идут жаркие бои и что немцам тоже достается как следует. И что странно: он, всегда равнодушный к цветам, вдруг вспоминал о посаженных Галиной возле хаты мальвах и чернобрывцах.

А потом писем не стало. Напрасно каждый день надеждой и страхом ждала Галина того часа, когда а улице села обычно появлялся на своем старом, впавшем виды велосипеде колхозный почтальон. Ничего…

И вот уже бабье лето с его теплым, как вдовья ласка, солнцем, плавающими в прозрачном воздухе серебристыми нитями паутины, косяками диких гусей непривычным, захлебывающимся гулом летящих где-то в стороне самолетов.

В одних хатах — горе и плач. Пришла похоронная: «…в боях за Родину…» В других — беспокойная радость: почтальон принес сложенное треугольничком письмо — значит, жив пока тот, кого ждут…

А у Галины и не горе, и не радость, а лишь мучительная неизвестность, идущие рядом, рука об руку, надежда и отчаяние.

В конце сентября с запада докатились отзвуки глухой канонады, а вскоре мимо села потянулись на восток автомашины и повозки, прошла пехота. Красноармейцы шли почти весь день — усталые, запыленные, злые. В каждого из них впивались сотни женских глаз: а нет ли среди них моего?

В прозрачное небо на горизонте; поднимались столбы густого черного дыма, и даже полуденное солнце приобретало зловещий красноватый оттенок. А еще через день по утрамбованной тысячами сапог, отороченной густо покрытыми пылью зарослями бурьяна и крапивы улице пронеслись мотоциклисты мышиного цвета мундирах с засученными рукавами, хлынули тяжелые с железными бортами грузовики, плотно набитые аккуратными рядами солдат в серых касках.

И хотя фронт откатился на восток, но надежда осталась. Ожесточенные бои шли уже где-то на подступах к Дону, а с запада все еще — то небольшими группами, то в одиночку, кто в военной форме, кто переодевшись в штатское, — шли на восток русские солдаты. И с одинаковой тоской и ожиданием смотрела Галина то на восток, то на запад.

Дважды через село прогоняли длинные колонны военнопленных. Тяжело волоча ноги, склонив головы, шли обреченные на страдания люди. И снова впивались в них сотни женских глаз: а нет ли среди них моего?

И дважды женщины и старики копали на убогом деревенском кладбище широкие могилы: тех, кто, обессилев, не мог идти и отставал, — немцы стреляли…

Капли дождя беспокойно бьются о запотевшие стекла. Бесконечно длинны осенние вечера. И еще страшнее и тоскливей оттого, что совершенно не знаешь, что же делается на белом свете. Ведь нельзя, невозможно поверить немцам, которые, смеясь, громко кричат: «Русь капут! Москва капут!»

…Этот человек пришел такой же усталый, грязный, заросший, как и многие другие, приходившие с запада. Был он в шинели, пилотке, потрепанных кирзовых сапогах. И хотя за оврагом, на другом краю села, расположились немцы, Галина впустила его в дом. Он был совсем не похож на Степана — голубоглазый и светловолосый. Но он был чей-то сын и чей-то, быть может, муж. И он был свой, русский.

Человек этот не жаловался на судьбу, не выглядел растерянным и несчастным и, разговаривая, часто шутил и улыбался.

— Ничего, молодка. Будет и на нашей улице праздник. Как пить дать, будет. Помянешь тогда мои слова.

— Как бы роса очи не повыедала, пока солнце взойдет.

— Такие жгучие очи никакая роса не выест. Только голову не вешай. На согнутую шею легче ярмо надеть. А на твоей шее — красивому намисту место.

Он остановился около старомодного, еще от родителей оставшегося комода. Внимательно посмотрел на фотографии в облепленных ракушками фанерных рамках. Взял в руки высокую из голубоватого стекла вазочку с воткнутым в нее букетиком бессмертников. Провел пальцами по жестким, колющимся лепесткам.