Александр Зеленов - Второе дыхание

Я сильно сомневался, чтоб Даша вообще когда-нибудь знала меня или помнила, но возражать не стал. А вот ее самое узнать было действительно трудновато.

Я ведь не видел ее больше тридцати лет, помнил еще молодой, полной сил, с копной кудрявых волос, с красными, цвета спелой малины, губами. А сейчас передо мной стояла среднего роста женщина, старая, с плоской грудью, прямыми плечами и коричневым, пропеченным ветрами и солнцем лицом.

...Мать пригласила всех к столу, налила рюмки.

— Ну, мои милые, будьте здоровы. С праздником вас!

— Да больно уж велика у меня, сестричк, рюмка-то!..

— А ты пей знай, не опиливать же ее, — подтолкнула Павловна Дашу.

— Ну, тогда со свиданьем.

Не успела мать налить по второй, как отец ни с того ни с сего затянул:

Мать замахала на него: мол, уймись, чего горло дерешь безо времени!

После третьей, как и положено, Дарья взяла на колени гармонь, развернула мехи привычным, уверенным жестом, и грянуло столь родное, с самого детства знакомое.

запела высоким голосом мать.

Все подхватили:

...Разные судьбы у песен. Одна, глядишь, умерла, едва успев народиться. Другая живет годами, пока не заменится новой, потому что отжило, отболело все то, о чем пелось в ней. Но есть на свете такие, над которыми как бы не властно время. Проходят годы, десятилетия, сменяются поколения, а песня живет. Живет и волнует все так же, как волновала прежде.

Так вот и эта старая русская песня. Не потому ли так любит ее народ, что сохранилось, не умерло в ней, до сих пор трепещет и бьется, как вечно живое сердце, его могучее вольное чувство, его свободная, раскованная душа, не ведающая ни границы, ни меры. И не в ней, не в этой песне, не в ее ли вольном, как сама воля, могучем, как Волга, раздольном, как русская степь, песенном строе, в высоком ее героическом образе вылились, воплотились те черты народного духа, что отличают народ наш от всякого иного и что́ можно сравнить, может быть, лишь с самоцветом, с алмазом, но что в своем обиходе мы так буднично именуем национальным характером.

Мы пели. Играла гармонь. И было радостно сознавать эту общность нашего чувства, так полно выражавшуюся песней, и то, как тонко, как верно угадывала и передавала наша гармонистка самую сердцевину песни, умела выразить душу ее. А не в нем ли, не в этом ли самом умении, и заключается истинная талантливость?!

Даша кончила играть, отставила гармонь. Крепко вытерла ладонью лицо, как бы возвращаясь из песни в обыденность.

Все разом загомонили. Раскрасневшаяся, гордая мать (видите, к о г о я привела!) налила гармонистке отдельную рюмку, за песню. Та приняла ее: «Ваше здоровьицо!» — выпила и утерла губы рукой.

— Выпей, милая, выпей, — ласково заприговаривала мать. — Выпьешь — оно и полегче станет, повеселее на сердце-то...

Обе они вскоре ушли в разговор. Мать принялась расспрашивать Дарью о младших сестрах и брате. Слышались только вопросы: «А Раёнка-то с мужем тоже в город перебрались? Свой дом-то перевезли али здесь у кого купили?», «А Петюшка как уехал тогда на Украину, так и до сих пор там? Жизнь, что ли, там, на Укра́ине-то, дешевле?.. Не женился он на другой-то? С прежней сошлись, говоришь? Ну-ну...», «А Настёнка-та́ все в деревне, за Иван Веденеича сыном? Что у них там теперь: колхоз али тоже совхоз?..»

Пока они говорили, гармонь перенял отец. Взгромоздив клешнятые толстые пальцы на пожелтевшие клавиши, заложил за плечо ремень и обвел застолье торжествующим, враз посветлевшим взглядом.

С былой молодецкой удалью, с напряженной чужой улыбкой он широко, обещающе развернул потускневшие, когда-то ярко-малиновые мехи, повел-повел с переборами «барыню» — да так задорно и здорово, что мать, оборвав разговор, взглянула на своего благоверного с настороженным изумлением.

Но только успели выскочить они с Павловной и пуститься в пляс, как гармонист начал путаться не поспевавшими за взятым темпом пальцами, скоро сбился, зафальшивил и сконфуженно замолк.

— Тьфу тебе, мать честная, только зря наманил!.. — разочарованно кинула Павловна, остывая.

— Был, видно, конь, да изъездился, — насмешливо ввернула мать.

Уязвленный отец снова попытался было выжать из гармони нечто удалое, залихватское, но задубевшие в работе пальцы до того не слушались его, что мать не выдержала, крикнула с досадой:

— Да перестань ты боронить-то, борона! Дай хоть людям поговорить! Везет ни тятю, ни маму. Заладил!..

Батя обиженно заморгал, покрутил сокрушенно носом и, не глядя, сунул гармонь в чьи-то подставленные руки.

Мать переняла ее, подала хозяйке:

— На-ко, милая, сама сыграй. Ну его к лешему, этого гармониста!

Но отец, вспомнив вдруг, вероятно, свою солдатскую службу, выкрикнул бодро, приподнимаясь со стула:

— Споем?!

— Сидел бы уж, коли бог убил! — попыталась урезонить его мать. И к Дарье: — Давай под пляску...

затянул вдруг на всю горницу отец.

Мать отчаянно замахала на него руками: да уймись ты, окаянный, про́пасти на тебя нету! А он, не обращая внимания, выводил, откидывая голову, выставив тощий кадык:

— Да замолчишь ли ты, о́драло тя горой! — крикнула мать и, видя, что никакие резоны не действуют, принялась жаловаться: — Вот ведь всегда так, всю жизнь... Люди петь — он плясать. Люди пляшут — а мой непутевый горло свое драть примется. Все уже сыты, пьяны, спать улеглись, а ему всех вином обносить приспичит. Вот и ходит всю ночь, и мотается это с рюмкой-то, и путается в ногах, как тенято... И все на здор хочет сделать, наопаку́шу, навыворот, все не как у людей... Вот наказанье-то дал мне, господи!

— Не хочу идти в ворота, ломай забор!

— Вот-вот! Погляди-ко на себя, какой ты есть?

— Скажи спасибо, хоть такой-то есть, а то бы никакого не было.

— Замолчи, мололо! Не стыдно с харей-то?

— Забыл тебя спроситься.

— Аи хорош!..

Но тут гармонистка ударила «барыню» и как водой залила разгоревшуюся было шутливую перебранку. Павловну, а за нею и мать будто ветром сдуло — закружились, затопали, подперев руками бока. Вдруг в какой-то момент обе разом остановились на месте, замерли — и тут же сбавила голос гармонь. Гармонистка, кинув пальцы вниз, принялась сыпать «барыню» с немыслимой быстротой, выдавая тончайшую филигрань звуков. Пальцы другой ее руки порхали по басам, почти и не касаясь их. И вот тут-то, безвольно уронив вдоль тела руки, запрокинув голову и выждав такт, Павловна звонким и резким голосом бросила: