Александр Зеленов - Второе дыхание

Дарья, решив, что плясать, веселиться должны на празднике все, уже тащила в круг вслед за Евсеичем и упиравшегося отца. Старик потопал немножко своими слабыми ногами, стал задыхаться и показал было спину, но Дарья, поймав его, вновь завернула в круг, захватила шершавые и широкие, словно лопаты, ладони отца в свои и, приглашая его плясать вместе, принялась выкидывать перед ним разные шутовские коленца.

Мать, увидев такую картину, не выдержала, вывалилась из круга и, падая от смеха, хватаясь руками за грудь, сквозь душивший ее смех повторяла:

— Дашка-то, Дашка-то, батюшки... ой, не могу!.. Мертвого — и то растормошит. Ну и заводило!

А я, обливаясь горячим потом, давил на лады из последних сил, чувствуя, что еще немного — и сорвусь, начну фальшивить и испорчу пляску.

Первой заметила это, пришла на выручку Дарья. Она пропела: «Гармонист устал, мешаться стал...», что всегда было знаком заканчивать пляску, остановилась, вышла из круга, и женщины быстро утихомирились, снова расселись за столом.

Лицо заливало горячим потом, рубашка взмокла на мне. Мать достала чистое полотенце и, приговаривая: «То-то, мой милый, вон как упахтался! Это ведь хуже всякой работы», — принялась им меня промокать.

Сколько я ни старался, кажется, Дарья осталась к моей игре равнодушной, как-то не замечала ее. Да я и сам ощущал, что гармонь ее в моих руках теряла свою особую звонкость, превращалась в самую заурядную.

...Играла Дарья в этот вечер много. Играла, как все деревенские гармонисты, на слух, но с таким неподдельным чувством, с такой беззаветностью вся отдаваясь музыке, что забывалось и сморщенное ее лицо, и грубые сапоги, и нелепый мужского покроя пиджак, и еще более нелепое крепдешиновое платье. Каждый слышал только ее гармонь, чувствовал только музыку, песню. Инструмент в ее руках каким-то колдовством преображался — и шире раздвигались горизонты, жизнь казалась светлее, просторнее, становилось легче и радостнее дышать...

Наконец и она начала уставать, пальцы ее стали путаться, а потом она и вовсе отставила гармонь.

— Часто вас приглашают с гармонью, Дарья Егоровна? — полюбопытствовал я.

Она с усилием подняла набрякшие веки.

— Теперь-то уж редко. Теперь все эти больше... магнитофоны пошли.

Мать обняла за плечи задремывавшую за столом гостью:

— Поди-ка, милая, на терраску, поспи хоть часок. Вон как упахталась за день-то.

— И то, сестричк. С пяти утра на ногах, а завтра чуть свет опять на работу...

Полезли из-за стола и Евсеич с Павловной («Пора и честь знать!»). Поблагодарили за угощение («Не обессудьте, не на чем», — отвечала им мать), распрощались и отправились домой.

Мать отвела Дарью на террасу, вернулась и молча присела к столу.

Молчали и мы.

— Вот ведь как бывает, как у всех по-разному жизнь-то складывается, — отвечая на свои какие-то мысли, со вздохом заговорила мать. — Это я про нее, про Дашонку-то, говорю. Нам ведь всем и половины, поди, того не досталось, сколь выпало на одну ее долю...

И принялась рассказывать, как после смерти родителей на руках у двадцатилетней Дарьи осталось пятеро младших, как, отказывая себе во всем, кормила она их, растила, ставила на ноги. Сестер, всех четырех, повыдавала замуж, Петьку, младшего брата, женила, отказала ему родительскую избу. А когда освободилась, развязала себе руки, сама была уже перестарком, замуж ее никто не хотел брать.

Рябцев, избач, в свое время посылал ее учиться музыке в город, даже настаивал, но не на кого ей было оставить такую большую семью.

Когда всех сестер и брата пристроила, стала им не нужна, перебралась из деревни в город, устроилась в ОРСе возчиком и живет тут теперь бобыль бобылем.

— Сестер-то да брата всех в люди вывела, а у самой ни образования-то нет, ни угла своего, ни мужика, ни семьи. Только и радости-то теперь, когда в гости кто позовет. Да еще вот гармонь....

Мать замолчала, увидев входившую в горницу Дарью.

— Что, ай не спится?

— Вздремнула маненько, да ехать пора уж, сестричк, а то как бы не убежала там лошадь-то...

Я вышел следом за Дарьей подышать свежим воздухом перед сном. Держась поодаль от телеги, грустно скрипевшей колесами по ночной тихой улице, неторопливо двинулся следом.

Скрипела телега, увозившая гармонистку. Желтели редкие пятна уличных фонарей. Удаляясь, повозка порой попадала в желтый круг света. Сначала в нем появлялась голова лошади, затем свет скользил по ее спине, выхватывал на момент фигуру возницы, гармонь за ее спиной...

«Теперь уж все больше магнитофоны...»

Поплавки стояли недвижно, будто впаянные в полированную гладь заводины. Речная излучина здесь, под лесистой горой, была вся в подмоинах, в заводинах, налитых темной водой. Там и тут из воды торчали коряги. По берегу, утопив искривленные старушечьи ноги в мясистом черноземе, стояли дуплистые старые ветлы, полоскали свои зеленые длинные косы в проточной воде.

Плужников неотрывно смотрел на поплавки, на ток воды на стреме реки, медленный, напряженный, без конца образующий завитки и воронки, и это однообразие завораживало. Из сознания незаметно исчезало все окружающее, терялось представление о времени и пространстве. Казалось, и этот вечер, и лес, и течение реки — все это никогда не начиналось и никогда не кончится, а так было и будет бесконечно, всегда...

С тех пор как от него ушла жена, рыбная ловля сделалась главным его увлечением. Ему доставляло особое наслаждение даже просто готовиться к ней, упоенно возиться с удочками, со снастями, постоянно что-то подгонять, подвязывать, проверять. Или толкаться среди рыбаков, ловить разные слухи, мотаться по рыболовным магазинам в надежде приобрести какую-то особо тонкую, необычайной прочности леску, новую, невиданной формы блесну, набор крючков, каких ни у кого еще нет. И хотя покупал он обычно всякую дребедень, которой и без того у него было достаточно, но даже такая покупка радовала. А накануне самой поездки он так томился, изнемогая от нетерпения, что всю ночь напролет не в силах был сомкнуть глаз.

Вот и на этот раз. Договорились втроем выехать на одну из речек, затерявшихся в подмосковных лесах. Он плохо спал ночью, волновался, сорвался с работы до времени, боясь опоздать (Станислав сказал, повезет на своей машине), а в условленное место пришли только двое — он и Дмитрий. Станислав же с машиной как в воду канул. Не приехал — и все...

Все трое были фронтовиками, после войны учились в одном институте, дружили еще со студенческих лет. Правда, на Станислава они не особенно полагались. Был он когда-то и другом хорошим, и рыбаком неплохим, но вот обзавелся машиной, собаку породистую приобрел... Последнее время редко друзей на машине возит. Все больше собаку да собственное начальство. Зато быстро в гору пошел. Давно ли был почасовиком на заочном, а теперь вон уж метит заведовать кафедрой... Вот Дмитрий — это другое дело. Балтийский моряк. Перенес блокаду. Он-то друг настоящий. Вот только живет до сих пор не ахти: жена получает мало, сам тоже не бог весть как зарабатывает, давая студентам-иностранцам уроки русского языка. У них ребенок, а до сих пор собственного угла не имеют. Так, комнатенку снимают у какой-то безмужней тетки, торговки пивом, и платят тетке дурные деньги за эту тесную конуру...