Александр Зеленов - Второе дыхание

Обе снова сорвались в пляс, гармонь перевалила на низы, набирая силу, зазвенела с отчаянной, подмывающей лихостью, пока плясуньи не застыли на месте снова и мать не бросила в ответ товарке свой куплет:

Павловна, не переставая плясать, подскочила к столу, подхватила жену мою под руку и потащила в круг, припевая при этом:

И вот уже трое закружились, задробили, затопали, прогибая сосновые половицы. Дробному треску каблуков по сухому звонкому дереву вторил тонкий жалобный перезвон стоявшей в горке посуды. Мать подлетела к гармонистке, принялась дробить перед нею, выкрикивая:

Поощренная припевкой Дарья еще подбавила жару, пальцы ее слились в сплошную пульсирующую линию...

Голое, безбровое лицо Евсеича утратило каменное свое выражение, распустилось по-доброму, в маленьких глазках зажегся живой и веселый блеск, губы растянулись в неуверенной полуулыбке. Видимо, и в его толстых вздувшихся венах музыка разожгла, загоняла быстрее тяжелую, неторопливую кровь, потому как Евсеич все чаще, все напряженнее шевелил негнущимися, обнимавшими колени пальцами с крепкими, как черепаший панцирь, ногтями.

Плясали женщины долго, отдаваясь веселью полностью, от души. Но вот они стали выдыхаться.

Первой, не выдержав, вышла из круга мать. Вышла и стала в сторонку, дыша глубоко, обмахивая взявшееся жаром лицо вышитым носовым платочком. За нею в изнеможении опустилась на табуретку моя жена. Осталась плясать одна только Павловна, и, хоть платье под мышками у нее потемнело, а на круглом кончике носа высыпал мелкий зернистый пот, она еще только входила в раж, не повторялась, выделывала все новые и новые коленца, не желая уступать гармонистке, раньше ее выбывать из игры.

Лицо гармонистки стало еще отрешеннее, веки ее опустились, почти совсем закрывая глаза. Да и не только лицо, вся она будто отсутствовала, жили одни только пальцы, так мелькали они и бились, сливаясь в сплошную линию, летая по грифу гармони с неуловимой, с немыслимой быстротой... Угадав намерение Павловны, Дарья еще наддала, заиграла в другом ключе, еще веселее и жарче. И тоже не думала повторяться, будто этих самых колен, переходов и переливов был у нее в запасе целый мешок. Плясуньей Павловна была отчаянной. На праздниках не только девок, баб, мужиков переплясывала, но и самих гармонистов вгоняла в горячий пот, выматывала до нитки. Но, видно, на этот раз ей достался орешек крепкий: Дарья играла, словно заговоренная.

Все с любопытством смотрели на поединок, принимались прихлопывать в ладоши, подбадривая его участников, если вдруг казалось, что кто-то начинал ослабевать... Но вот Павловна допустила один сбой, другой, отвалила из круга и, желая обратить все в шутку, с хохотом рухнула на кровать. А Дарья меж тем вскочила со стула и вместе с гармонью сама пустилась вприсядку.

— Фф-у, замучила, окаянная! — восхищенно выкрикнула, сидя на кровати, Павловна, придерживая ладонями бурно вздымавшуюся и опадавшую, словно кузнечный мех, высокую грудь.

Вскоре все снова приткнулись к столу, возбужденные, разгоряченные. Разговоры перемежались звяканьем рюмок, чоканьем. Вместе с сизым табачным дымом в горнице повис тот нестройный праздничный гомон, когда говорят все сразу, никто никого не слушает, а между тем все довольны, веселы и понимают друг друга...

Отцу, порядком уж захмелевшему, надоело повторять Евсеичу, какие он брал призы. Переменив разговор, показывая, что и он шит не лыком, батя принялся ему по-своему растолковывать суть четвертого сна Веры Павловны из романа «Что делать?».

Евсеич слушал его внимательно, все с тем же каменным выражением лица (он был туговат на ухо). Закончив слушать и громоздя слова, будто гири, медленно-убежденно промолвил:

— Все это — одна хреновина, Павлыч, я так понимаю. Са́мо гла́вно — войны бы не было, а там как-нито́ проживем...

Отдохнувшие ноги женщин опять запросили работы. Неугомонная Павловна — гармонь в руках — уже висела над душой у ее хозяйки, прося сыграть. Но Дарья отнекивалась, говорила, что гармонистов здесь и без нее хоть пруд пруди, есть кому с гармонью управиться, а ей сейчас и самой до зарезу сплясать охота.

Наконец-то она и у меня, прославленная эта хромка!

Не скрою, не просто хотелось подержать ее в руках, но — чего уж греха таить — и показать свое уменье перед Дарьей. Я ведь тоже считался когда-то — тьфу-тьфу — гармонистом. И говорят, неплохим.

Принимая гармонь, я знал, какая мне предстоит работа, если вдруг женщины «заведутся» снова. А они уже «заводились». И видно, надолго, всерьез. Успел только я тронуть клавиши, чтобы дать пальцам разминку, как тут же в круг выскочила Дарья и пошла-принялась молотить яловыми своими сапогами сосновые половицы, выкрикивая:

Следом двинулась Павловна со своей припевкой.

лихо выкрикнула она, перебивая товарку, и закончила такими солеными, озорными словами, что все покатились со смеху.

Скоро в горнице уже топало четверо женщин, круг стал тесен, а Павловна, потная, раскрасневшаяся, тащила из-за стола еще и своего мужика. Она с силой тянула Евсеича за рукав, приговаривая: «Что уперся, ровно пень?! Нет бы догадаться да самому выскочить, да вприсядку, вприсядку за мной... Дескать, иих, матка-а!» Но Евсеич только испуганно жался и еще плотнее приклеивался к табуретке, снять его с места ей так и не удалось.

Тогда за него принялась Дарья. Вскоре ее стараниями Евсеич был выдворен из-за стола и, словно ученый медведь, неуклюже топтался в новой своей суконной паре в женском кругу, изображая, что пляшет...

наддавала тем временем Дарья. Плясала она легко, припевками сыпала щедро, — видимо, был у нее и припевок этих неистощимый запас.

И вдруг в постаревшей женщине этой увидел я прежнюю Дашу, красивую и молодую, первую заводилу на деревенских праздниках и гулянках, на всех спектаклях, концертах и вечерах.

Руки мои ныли в плечах, пальцы стало сводить, но, чуя, что пляска кончится еще не скоро, я старался не сбавлять темпа.