Тихон Журавлев - Новое назначение

И сестренка. Однажды ночью мы заняли большой поселок, где было много беженцев. Среди них старшина нашел одного знакомого. Тот рассказал ему, что мать его и сестренку немцы отвели на кладбище... А дня через два, когда мы захватили другой поселок и взяли много пленных, командир соседнего батальона гвардии капитан Григорий Никифоренко принес нашему старшине золотые часики. На их крышке было вырезано имя сестры старшины. Капитан отобрал эти часы у гитлеровца — Бертольда Келлера, из Бремена. Запиши его адрес... Наш товарищ носил часы в нагрудном кармане, рядом с партийным билетом, до самой смерти. Погиб он в боях под своим родным городом и похоронен там же. Тоже запиши... А часы его у меня остались. Вот они, можешь посмотреть. Только я пока не знаю, кому их вернуть.

А ВОТ еще одна реликвия. Это листок от пачки с пшенным концентратом. Верхние слова на нем: «Слава Давиду Чачхиани!» — еще можно разобрать, а все остальное до самого низу почернело от крови. Эту листовку написал в бою парторг моей роты младший сержант Коваленко и передал ее по цепи. Когда она, измятая, дошла до солдата Чачхиани, тот спрятал ее в карман: «Это мне рекомендация в партию. Приложу к заявлению». Но приложить не успел. В тот же вечер он погиб в атаке — пуля пробила сердце, а листовку,залило кровью. Написали мы письмо его родителям в Грузию, в передовой колхоз, и хотели было приложить эту листовку, но политрук рассоветовал — очень уж тяжела она для родителей. И место ей — в музее. Пока вот я листовку берегу. Правда, карандашные слова о нашем Давиде немного стерлись, но кровь его никогда не сотрется.

СЕГОДНЯ наш полк отошел на отдых, а на переднем крае остались разведчики. Для ночного поиска. Сейчас, должно быть, уже вышли... Есть у них там один бедовый, младший сержант Иван Белан — жокей из Москвы. Позавчера перед строем командир полка вручил ему орден Славы. Не за разведку. Одна батарея попала в тяжелый переплет — фашисты отрезали ее от нас артиллерийским огнем. А снаряды в батарее кончились. Что делать? Младший сержант выпросил у ездовых лучшую лошадь Резвую и на полном галопе, на виду у гитлеровцев доставил батарейцам два ящика... Потом уговаривали его перейти в ездовые, ближе к лошадям, но он отказался. Пешком, говорит, верней доберусь до Берлина.

ТАКИМ образом, в новой записной книжке появились первые адреса — не друзей, бывших и настоящих, а незнакомых мне людей; первые записи о действительных событиях на фронте. Возможно, я не продолжил бы их, если бы не наткнулся утром на любопытную вещицу.

Собрался уходить на рассвете, когда офицеры еще спали, но хозяин топчана пригласил меня, позавтракать. Мы пошли с ним на огород, в сад, где стояла полевая кухня. Солдаты уже ели. Все они сидели на траве. Одни держали свои котелки на коленях, другие поставили их на землю, между ногами. Расторопный повар предложил свой табурет. Он тут же переоборудовал его в стол, накрыв фартуком. Вместо стула притащил посеченное топором полено. Дежурный офицер, наказав повару накормить гостя, то есть меня, ушел в конец огорода — к обозу.

Перловая каша с мясными консервами была чересчур горячей, и, пока она остывала, я наблюдал за бойцами. Ели они молча, сосредоточенно, будто выполняли какую-то серьезную задачу. У всех были одинаковые котелки, но разные ложки: остроносые из алюминия и круглые из дерева, а то белые или расписанные золотистым лаком. Были даже трофейные, складные, с двумя черенками — ножом и вилкой. У крайнего молоденького солдата, сидевшего на перевернутом ведре, была особая ложка — свинцовая, с толстой ручкой и с круглой шишкой на конце. Такие ложки, помню, в людиновском лесу выливали из пуль, из головок снарядов партизаны. Но как только было возможно — мы выбрасывали эти неуклюжие, тяжелые черпаки, заменяя их штампованными. Сейчас удивила не сама ложка и не то, что молодой солдат носил ее с собой. Меня заинтересовала вырезанная на черенке глубокая, потемневшая надпись: «Карс 1855». Я спросил хозяина, что это за метка. Он перевернул ложку и показал мне другую надпись: «Ляоян 1904». А на выпуклой стороне черпака была высечена звездочка и полукруглой радугой под ней еще одна отметка: «Перекоп 1920 год. Вавилов». Оказалось, первую надпись сделал дед солдата — еще в Крымскую войну, вторую — отец, в японскую, а третью — старший брат, в гражданскую.

— А где же твоя роспись? — спросил я солдата.

Он улыбнулся:

— Дойду до конца войны, тогда и вырежу.

Я УЗНАЛ фамилию хозяина ложки, имя его и отчество и записал эту историю себе на память. А после, когда шел в дивизию, пожалел: сколько было у меня на войне таких вот случайных, интересных эпизодов, и все они остались незаписанными. Например, тот случай с трубкой.

Пришел в нашу роту из госпиталя новый солдат — Силаев. И после первого же боя, когда мы заняли поселок на горе, исчез. Куда — никто не знает. Пошел слух, что вернулся он под гору, на поле ратное. Зачем? Друзей у него пока не было, разыскивать среди убитых ему некого. «Трубку он, наверное, потерял», — догадался вдруг сержант. «На кой она ему? Зовите парня сюда — свою отдам», — пообещал я. А трубка у меня солидная, прямая, как оглобля. Сосу дымок по настроению, когда захочется, — табак в чубуке никогда не гаснет. В роте у нас были разные трубки: изогнутые, с колпачками, коротенькие носогрейки и подлиннее — боярыни. Держать их в зубах, говорят солдаты, — наслаждение. Но моя бельгийская трубка лучше всех других.

Сержант вздохнул: «Не возьмет он вашу. Его трубка — особая. Сам ее вырезал и обкурил в партизанском отряде». — «Нет, кажется, в окопах, — вмешался другой солдат. — Еще под Москвой...»

Вскоре пришел Силаев — довольный, сияющий. «Нашел?» — спросил его сержант. Солдат кивнул головой и показал не трубку, а черт знает что. Чубук вырезан из корявого нароста какого-то дерева и похож на узловатый кулачок старушки. А мундштук просверлен горячим гвоздем в неошкуренной тонкой веточке этого же нароста. «Выбрось, — посоветовал сержант: — Похожа на дуек». — «Это что за птица?» — «Леший. Колдунья». — «Нет, ни за что не выброшу», — покачал головой Силаев.

Читать дальше