Тихон Журавлев - Новое назначение

Тогда я предложил ему свою трубку: «Поменяемся?»

— «Спасибо, товарищ лейтенант. Лучше я вырежу вам другую».

Нет, видно, дорога была Силаеву именно его трубка.

В разговор вмешался командир второго взвода: «Говорят, один наш писатель собирает всякие трубки — всех времен и всех народов. А такой вот у него наверняка нет».

В тот день я не спросил Силаева, что за тайна у его трубки. А потом уже спросить было не у кого...

НЕ люблю я красивых слов, особенно в тяжелые минуты. Но однажды оправдал их. Бой уже окончился, и на высотке стало тихо. А старший лейтенант Гаврилов — командир нашей роты — никак не мог успокоиться. Ходил возбужденный по окопам и шептал что-то невнятное, будто молитву читал. Я даже пошутил:

— Богу молишься?

— Да нет, — смутился он. — И сам не пойму, что случилось. Когда началась атака и я увидел, что может она захлебнуться, почему-то вспомнилось в этой горячке стихотворение. Не все, а одна строка: «Есть упоение в бою». И я твердил эти слова до самого конца, даже теперь не могу от них отделаться.

— Упоение-то есть, да роты нет, — вздохнул я.

— Да, — согласился Гаврилов, — больше половины выбило.

И загрустил.

Рядом с нами сидел пожилой солдат — Макаров Антон Сергеевич. Хороший солдат, но молчаливый — от него, бывало, слова не дождешься. Но тут, заметив, что командир горюет, Макаров решил утешить его:

— Ничего, товарищ старший лейтенант, уляжется. О нас еще песни споют и сказки расскажут!

Я СЛЕЗ с попутной машины у станции Хотынец, накануне занятой нашими войсками. На уцелевшем вокзале пусто и тихо — ни паровозов, ни пассажиров, одни только голые, тоскливые рельсы, покрытые сверху ржавчиной. На потускневшем перроне в зазорах между каменными плитами проросла трава. Здание вокзала с обвисшей крышей и с выдавленными взрывной волной окнами, казалось, глядело на меня, единственного путника, с удивлением. На голых деревьях близкой рощи гомонили галки. Наверное, они тоже только что прилетели сюда вслед за нашими войсками. Подальше, в поселке, слышались голоса и тарахтели брички — должно быть, с востока подтягивались тылы дивизии.

Но редакции и здесь не оказалось. На высокой веранде крайнего дома лежали раненые; два пожилых санитара сидели на ступеньках и ждали машину. К ним подошел третий, помоложе.

— Всех подобрали? — спросил он стариков.

— Только что последнего вытащили. Безнадежный, до госпиталя не дотянет.

— В поле чисто, — поддержал разговор другой санитар. — Остался только у дороги один убитый... Его заберем, когда машины подойдут.

Они рассказали мне, что редакция и все тылы уже перевалили за гору. Дивизия утром взяла перевал, сейчас передние, наверное, где-то у Карачева.

Я вышел из поселка на дорогу, надеясь, что меня догонит попутная машина или подвода. Но дорога была пуста. Редкие грузовики, объезжая станцию, ныряли в какую-то лощину за поселком, туда же втянулся недлинный обоз. Шофера и ездовые, видимо, боялись налета или обстрела на большаке. Но мне бояться было нечего — по одинокому путнику стрелять не станут.

Шоссейная дорога вела на перевал, к двум белым домикам под высокими вербами. Оттуда, из-за горы, подымалась в небо синяя туча, такая синяя, что белые домики под густыми вербами горели на ее фоне, как звезды. Эти два дома на перевале почему-то казались мне уже знакомыми. Будто я видел их уже где-то.

В обе стороны от шоссе раскинулось картофельное поле. Когда по нему пробежал свежий ветер, сочная, темно-зеленая ботва заволновалась, как море. Только небольшое светло-зеленое пятнышко влево от обочины осталось неподвижным. Убитый. Он лежал в ботве, выставив навстречу ветру плечо. Я свернул к нему, снял пилотку. Кто этот человек? Откуда? Сегодня утром он был жив, а теперь вот лежит, не добежав до перевала. Мне не раз приходилось перепрыгивать через павших в атаке, но я никогда еще не был в чистом поле наедине с убитым. Его неподвижное плечо, казалось, взывало: я здесь лежу, чтобы ты шел дальше...

Синяя туча, нависшая над полем, озарилась молнией. Ударил гром. И не успел я выскочить на дорогу, по которой вихрилась пыль, как хлынул дождь, холодный, обжигающий. Белые домики на горе погасли. Темная ботва, промытая первым дождем, стала светлой — озаряемая молнией, она вспыхивала яркой зеленью. А намокшее плечо убитого, наоборот, потемнело. Я шел вперед, оглядываясь, и чувствовал, что это темное пятно в яркой зелени запомнится надолго, будто оно теперь лежит на моей совести — мы всегда в чем-то виноваты перед погибшими. Раскатать бы плащ-палатку да накинуть ее на голову, чтобы скрыться от грозы. Но нет, совестно. Перед солдатом. Ему хотя и не холодно уже, а все-таки...

НА горе, у домов, я нашел попутчика. Трудно в дороге одному. Чего только не передумаешь, особенно после такой вот тяжелой встречи в поле. Лучше уж идти вперед с живыми — за разговором и путь короче, и дышится легче. Спасибо, попутчик — младший лейтенант из какой-то бригады, оказался словоохотливым человеком. Он, как выяснилось, свободно разговаривал на двух языках и служил в бригаде переводчиком.

— В тех двух домах — пленные, — объяснил он мне. — Я на допросе здесь был. Говорят, в Карачеве сильный заслон. В последней, высотке перед городом танки зарыты. Так что мы, видать, у этого Карачева еще попляшем. Слышишь, как гремят?

Впереди не утихала канонада. Гулко молотили землю орудийные выстрелы и взрывы, а на самой горе, у дороги, вспыхивали рыжие копны от снарядов, похожие издали на прыгающие кусты перекати-поле. К югу от высотки открывалась низина, освещенная солнцем. В голубой испарине синели на лугу стога, за ними сверкала река, а на краю земли, уже в невероятной дали, мерещились живые, призрачные силуэты какого-то города.

— Не Карачев ли? — спросил я спутника.

Он остановился.

— Нет. Карачев ближе. По-моему, это лес или роща.

Но через минуту из-за высотки показался какой-то гвоздик — не то заводская труба, не то вышка, пониже мерцали белые полоски, а под уклон от них сбегали крохотные пятнышки.

— То Карачев, — решил я.

— Нет, этот городок, наверное, пока еще у немцев, — возразил младший лейтенант.

Мы пошли дальше.