Тихон Журавлев - Новое назначение

— Когда же все-таки? — отчаянно прозвенел молодой голос. — Я уже так замерз, что, кажется, пусти меня вперед — один прорву оборону. С треском!

В землянку заглянул Зырянов.

— Ругаетесь? — насторожился он.

— Да нет, бога чистим. Прорвало его с дождями!

— На бога надейся... — протянул сержант. — Коммунисты! — объявил он. — В траншею. На собрание.

— Закрытое?

— Да. — Зырянов пошел к другой землянке. — Под открытым небом.

Коммунисты в отделении — это я и солдат, ругавший бога. Мы поднялись нехотя, но когда вышли в траншею, приободрились, потому что на ветру, под холодным дождем, кажется, было теплей, чем под землей. Собрались под обрывом, куда выводил окоп и где были свалены толстые бревна для накатов.

— Ударная бригада, — пошутил мой спутник. — Будем сейчас эти бревна рубить на щепки.

Все выходили на площадку в огромных лаптях из красной глины. Долго очищали сапоги и усаживались на бревна.

— Закрытое собрание считаю открытым, — объявил парторг, никогда не унывающий ротный старшина Яценко.

Не поймешь, когда он шутит, когда говорит серьезно. «Я им покажу улыбочки!» — грозит он иногда солдатам, а сам улыбается. Даже наряд вне очереди или выговор получаешь от него, как благо, потому что объявляет он любое наказание таким веселым голосом, будто вручает подарок. Удивительный старшина! Откуда у него столько бодрости? На той неделе мина воткнулась ему под ноги. Он обошел ее и ухмыльнулся: «Черт-те шо за мина! Попала в траншею и не разорвалась». А рассказывают, когда однажды мина влетела прямо в котел, расшвыряв перловую кашу по всему оврагу, он хохотал до упаду.

Первое слово на собрании взял ротный командир. Этот у нас шуток не любит.

— Дела наши, — объявил докладчик, будто мы этого не знали, — далеко не веселые, а проще говоря, — добавил он, — совсем фиговые.

Командир, надо сказать правду, был грубоватым человеком и не скупился на слова, от которых подчас мороз пробегал по коже.

— Настроение в роте, — заявил он, — паршивое, а дождю этому, прости господи, даже конца не видно. Пора наступает холодная, у фашистов из-под земли уже дымок пошел, не иначе им печки подвезли, а наши тыловики до сих пор не чешутся в данном направлении.

Парторг усмехнулся:

— Немцы, гляди, отогреются и нам огоньку подкинут.

— Поделятся! — поддержал Зырянов. — Дождемся! Такого жару всыпят...

Но командир не дал ему закончить:

— Наступать нам пока заказано, и не мечтайте. И замерзать не имеем права! Вот мы и должны найти выход.

Кто-то посоветовал развернуть разъяснительную работу в роте и больше нажимать на слово. Но ротный махнул рукой: солдат сейчас надо согревать не словом, а дровами. Но где их возьмешь? На тридцать километров за передним краем голое поле. От разрушенной станции в долине остались одни кирпичи да щебень. Выворачивать шпалы на железной дороге? Вряд ли они, пропитанные дегтем, загорятся. Те бревна, что лежат под нами, привезли сюда на машинах батарейцы — будут строить блиндажи, так что их трогать нельзя.

— Я видел в подвале на станции уголь, — сообщил вдруг мой сосед.

— А жести не было? — спросил Яценко. — Для печки.

— Нет... Была только ржавая крыша.

— Очень хорошо, — обрадовался ротный. — Командируем туда повозку.

Потом он поинтересовался, нет ли среди коммунистов печника или каменщика. Зырянов поднял руку:

— Я кузнец.

Ротный уставился на него, должно быть, соображая, при чем же тут кузнец, печку ведь молотком не выкуешь.

— Я еще и жестянщик, — пояснил Зырянов. — Был бы уголь, а печку придумаем.

— Что же ты молчал? — удивился ротный.

Коммунисты засмеялись, все обрадовались такой находке.

Да, это было необычное собрание — с единственным вопросом: о тепле. И несмотря на то что тепла еще не было, нам уже казалось — холод ослаб. Решения, которым завершается каждое собрание, тоже не было. К чему его записывать, когда оно и так ясно: надо обогреть землянки во что бы то ни стало.

Когда мы вернулись в отделение, кто-то спросил:

— Не пахнет?

Хотел, видно, сказать: не слышно ли о наступлении?

Я отрицательно покачал головой.

— А что же вы тогда обсуждали так долго?

Мой напарник ответил с гордостью:

— План ГОЭЛРО! Скоро зальем огнями все траншеи.

Солдаты не верили. Даже залежи угля, открытые в подвале, их не радовали.

— Нужен чугунок, — заявил вдруг студент. — Я вам такую печку вмажу, весь батальон обогреет.

— Поедем со мной, — пригласил его Зырянов. — Поищем в развалинах...

Яценко, студент и Зырянов уехали в тыл на разведку. Они привезли до обеда четыре подводы угля, мы перетаскали его плащ-палатками в свои землянки. Пятая подвода громыхала железом — везли все, что нашел Зырянов для будущих печек.

Немцы, потревоженные этим грохотом, прощупали овраг минами, но когда услышали мирный стук молотка по железу, должно быть, успокоились и только напоминали о себе обычной перестрелкой.

До вечера задымили три печки. Самой первой дала тепло наша. Студент, обещавший обогреть весь батальон, соорудил ее быстро. Он выбил дно в чугунке, прорубил сбоку дыру и вставил туда водосточную трубу с коленом. Потом опрокинутый чугун поставил на два кирпича, накрытые колосниками — железными прутьями. Когда в чугунке разгорелись деревянные чурки, солдат засыпал жар углем и закрыл его сверху сковородкой. Через полчаса печка накалилась докрасна и была похожа на малиновый месяц, до половины выглянувший из-за горы. Дыма не было, но из нашей землянки от сырости струился пар, огибая широкой лентой верхнее бревно у входа. Мокрые шинели дымились от жары, и солдаты испуганно ощупывали себя со всех сторон — как бы и в самом деле не загореться!

— Для начала переборщил, — признался печник. — Обсушимся, потом отрегулируем тепло, будем засыпать уголь по капельке.

Да, это была удивительная печка. Каждому в батальоне хотелось такую же, но, к сожалению, чугунков больше не было. Зырянов и его подручные по распоряжению комбата делали в обрыве другие печки, из жести — «буржуйки». А в соседней роте, говорили, объявился каменщик — он сложил небольшую печурку из кирпичей и обмазал ее глиной. А в третьей землянке будто бы даже соорудили печку в железной бочке из-под горючего.

— И все-таки наша добротнее всех, — хвалились солдаты.

Нам было тепло в землянке, и лучшего блага, казалось, нет на свете. Солдаты сидели распаренные, красные, и кое-кто уже дремал, свесив голову. Бывший студент снял шинель и расстелил ее у печки.

— Сгоришь, — предупредил я его. — Не суйся.

Он отодвинулся подальше и, подложив под голову сумку, вытянулся во весь рост.

— Вначале было слово, — глядя в потолок, объявил студент, — потом появилась печка. Без разговоров и тепла бы не было.