Эмманюэль Роблес - Однажды весной в Италии

Почти все молчали, лишь двое заключенных в глубине — один молодой, другой намного старше, очень похожие друг на друга, должно быть, отец и сын — время от времени обменивались короткими репликами. Внезапно телефон умолк, и воцарившаяся за стеной тишина словно превратила этих людей в каменные статуи. Тишина, едва нарушаемая легким шелестом невидимых бумаг. Что говорить? О чем спрашивать? Ощущение близкой и неминуемой беды сдавило горло. Филанджери чуял эту беду, как чуяли ее и остальные. Все походило на сон, когда видишь человека, но не можешь обратиться к нему, не можешь даже подать ему знак. Рассудок был объят ужасом, мысли рассеивались, как это бывает при голоде, безумно стучало в висках. Сейчас могло произойти самое страшное. Филанджери ощущал, как все в нем содрогается, протестуя, отказываясь покинуть этот мир, и он был не в силах унять эти дикие судороги. Справа и слева — лица, на некоторых заметны следы побоев, но все освещены этим предсмертным светом. И как тогда, рядом с изувеченным каменщиком, Филанджери снова охватило чувство жалости — более сильное, чем недавняя растерянность.

И вот опять телефонный звонок за стеной. Он стряхнул с людей лунатическое оцепенение. На Филанджери он тоже подействовал, словно электрический разряд, в ту самую минуту, когда ему удалось наконец подавить в себе воспоминания о прошлом, увидеть в них собственную слабость. Затем послышался шум шагов в коридоре, раздались короткие приказания. И когда дверь открылась — ключ бесконечно долго с лязганьем поворачивался в замочной скважине, — показался немецкий часовой и рявкнул: «Raus!» [17] Выходите (нем.). Другие солдаты стояли шпалерами в коридоре и тоже рычали: «Schnell! Schnell!» [18] Быстрей! Быстрей! (нем.) Маленькая жалкая группа из пятнадцати человек вышла в сад, где ее овеяло свежим воздухом наступающего весеннего вечера. Солнце еще слегка освещало верхние этажи домов, бросая на них большие золотистые блики. Кто-то позади Филанджери споткнулся. Конвоир тут же стукнул споткнувшегося кулаком. За окнами можно было угадать присутствие остальных заключенных. В середине унылого серого квадрата, посыпанного гравием, стоял крытый брезентом грузовик. Грузовик вермахта. За спиной Филанджери шептались:

— Нас везут в Германию.

— Сомневаюсь.

— А как же вещи?

— Трудно их будет требовать.

Диалог походил на жалкий писк лесных грызунов. Филанджери, еле поспевая за остальными, с чьей-то помощью вскарабкался на грузовик. Разум его уже совершенно отказывал, отступив перед животным инстинктом — предчувствием грозящей опасности. Немецкие солдаты грубо запихнули пятнадцать человек в глубину фургона, влезли сами и нацелили на заключенных автоматы. Солдат было четверо, все светлоглазые, с ничего не выражающими лицами. Филанджери понимал, что человечность им столь же чужда, как доисторическим существам. В стоявшем впереди грузовике, на который не успели натянуть брезент, сидела группа итальянских солдат. Выше поблескивали стекла соседнего дома. Рядом у фасада лежал букетик пурпурной герани. Мотор вдруг заурчал, и грузовик медленно тронулся с места.

Каждый раз, когда слабо натянутый брезент вздымался от ветра, заключенные замечали то магазин, то подъезд какого-то дома, то газетный киоск, быстро мелькавшие перед глазами. Машина ехала по пустынным улицам. Снова чей-то шепот:

— Мы едем на Юг.

Скрытый смысл этой фразы Филанджери расшифровал так: «Мы едем на Юг, к району их действий, стало быть, предположение о каких-то оборонительных работах подтверждается». Ворота святого Себастьяна!

Две массивные башни золотистого цвета. Действительно ехали на юг. Может, все так и есть? Пыль, смешанная с едким запахом выхлопных газов, вызвала кашель у одного из конвоиров, и это неожиданно придало ему нечто человеческое и было так же удивительно, как если бы вдруг заговорил камень. В памяти Филанджери возникло воспоминание об одном наброске, вдохновленном Мари, — утешающий призрак. Справа вновь послышался шепот:

— По какой дороге мы едем?

— По Аппиевой.

Опять тряска, вереница устремленных к бледному небу кипарисов, потом грузовик замедляет ход, поворачивает направо. Филанджери заметил на перекрестке часовню Quo Vadis, воздвигнутую на том месте, где, согласно легенде, апостол Петр встретил Иисуса. Стало быть, ехали не по Аппиевой дороге, а по Ардеатинской, и это, видимо, подтверждало, что ехали просто-напросто в район Анцио. Внезапно крутой поворот, потом остановка. Конвоиры тут же засуетились, закричали:

— Всем выходить! — и направили дула своих автоматов на оторопевших людей.

У грузовика на земле стояли другие конвоиры — откуда они только взялись? — и на их лицах была написана такая холодная ярость, что сжималось сердце.

— Быстрей, быстрей!

Солдаты окружили заключенных, били их, подгоняя ударами и криком, скручивали им руки за спиной. Еще один грузовик с шумом объехал их, подняв в ясном вечернем воздухе клубы мельчайшей пыли.

Все стало ясно, послышался ропот отчаяния. Глаза людей лихорадочно блестели. Они видели высокую насыпь, поросшую соснами и изрытую входами в старые песчаные карьеры. Повсюду суетились немецкие солдаты. Из пещер доносились отрывистые выстрелы, и Филанджери казалось, что какие-то чудовищные летучие мыши ударяются о стены. Среди военных машин сновали немецкие офицеры в фуражках с высокой тульей. Во всем было что-то нереальное. И в заключенных со связанными за спиной руками. И в волшебном трепете лучей заката на вершинах сосен и кипарисов. Филанджери знал, что скоро умрет, как он ни старался отбросить это предчувствие, которое возникло, еще когда он покидал камеру. Он стремился это сделать так же слепо, как когда-то отказывался верить, что болен раком. Всю жизнь он готовился к этой минуте, и все же что-то неистово протестовало внутри, искало выхода, стремилось жить. Из самой дальней пещеры — той, что слева, — послышались выстрелы, вызвавшие стоны среди тех, кто в кольце солдат ждал своей участи. Лучше было умереть сражаясь, чем такое убийство, чем эта бойня.

— Нет даже священника, — раздался чей-то тихий голос.

Над сгрудившимися людьми стали опускаться сумерки.

Заложников начали подталкивать к пещерам; согбенные, обессиленные, они шли покорно или едва сопротивляясь, а выстрелы гремели вновь: сначала четыре подряд, потом пятый, шестой — с промежутками. Какой-то юноша молился в быстро наступавшей темноте. Он стоял у грузовика рядом с неподвижным, огромным эсэсовцем в черной форме. «Отче наш иже еси на небесех…» Затерянные во мраке голоса, повторявшие молитву, почему-то вдруг напомнили Филанджери одну статую, очищенную от археологических наслоений, которую он видел лет пятнадцать назад в Тоскане. Он вспомнил, как в ярком сиянии летнего солнца явилось это мраморное чудо, освобожденное от налипшей земли, прекрасное, не тронутое временем лицо, полные, округлые груди, все совершенство форм. Он вспомнил свой восторг, ликование, радость обладания этим сокровищем… Из пещеры опять раздался крик, приглушенный расстоянием. Убивали, видимо, очень далеко, в лабиринте галерей. Так было и две тысячи лет тому назад, когда здесь скрывались преследуемые христианские общины. И тогда тоже наступала ко всему безразличная ночь. И ярко сияла над соснами первая звезда. И опять возникла перед Филанджери улыбка найденной статуи, а солдаты уже подошли к его группе и взяли шестерых, один из которых громко воскликнул: «Прощайте, товарищи!» Нежная улыбка статуи, явившейся из-под земли, дружеская мягкая ирония ее чуть сощуренных глаз наводили на мысль о том, что возвратившееся существо узнало тайну, запрятанную в глубине веков. Филанджери внутренне откликнулся на эту улыбку и пошел за немецким солдатом, указавшим на него рукой.