Михаило Лалич - Избранное

— Можем ли мы вчетвером пересидеть здесь у вас денек-другой?

— Можете. Мы гостей не прогоняем, когда они к нам являются.

— А можно ли сделать так, чтобы это было незаметно? Чтобы не знали на селе, что мы тут, потому что мы…

— Знаю я, кто вы, — отвечает Велё. — Иначе, как незаметно, и нельзя, ведь все наше село в четники записалось. И я тоже, а брат мой у них взводным. Сам понимаешь, что будет, если разнесется по селу слух, кто в моем доме находится!.. Только нам это не страшно: есть у меня хлев, овцы внизу, сено наверху, просторно, можно для четверых место высвободить, а хлеб и воду будем вам подавать. Так что можете сидеть, сколько угодно, но, если кто пронюхает, драпайте, да куда подальше, а уж мне предоставьте отговариваться тем, что я про вас знать ничего не знал — сами, мол, видать, в сено залезли и в нем залегли, вломились непрошеными, а я сослепу никого не видел, и овцы мне ничего не сказали…

Мы пересидели в хлеву день, отоспались в сене, потом играли в «черное-белое» и в «перевертыши» со скуки. Под вечер хозяин притащил нам ужин в котелке, заговорил, стараясь выведать у нас, на что же мы все-таки надеемся. Он был очень удивлен, когда Качак сказал ему, что мы уверены в своей победе, и еще больше — обоснованности этого убеждения. А день или два спустя Велё привел к нам своего брата Вукана, взводного четников. Выяснилось, что Вукан с противной стороны, а именно от своих начальников u офицеров, слышал гораздо больше, чем было известно нам: что в Бихаче [44] Бихач — город в Югославии, где 20 ноября 1942 г. на съезде Антифашистского веча Югославии была провозглашена независимая республика. состоялся какой-то партизанский съезд и на нем было образовано правительство и объявлена независимая республика.

— Они верят в победу, — сказал Велё.

— Ничего удивительного, — заметил Вукан. — Всякое может быть, и такой оборот не исключен.

— Как это не исключен?.. Ты что же, не видишь, до какого состояния они дошли?..

— Да уж, если выиграют они войну, пусть четникам спасибо скажут!

— Это нам-то? — поразился Велё. — Да ведь мы это поневоле голову свою спасаем.

— Не про нас я, а про пакостников тех говорю. Орут, врываются в дома, отнимают силком, напиваются да объедаются так, что срамота одна смотреть. Эти себе сочувствующих не заполучат, они сами свои села в партизанские обращают. Велят мне в темную всех сомнительных сажать, а когда я говорю, что сомнительных у нас нет, они в это не верят. Да и как в это верить после того, что они вытворяют.

И еще раз он нас посетил: прослышал про Сталинград, пришел узнать, выстоит ли? По его вопросам поняли мы, что кто-то передает ему информацию, которая и раздирает его надвое.

— Крестьянин, он всегда двоедушный, — проговорил Тадишич после его ухода.

— Нам сомневающиеся подходят, — заметил Илич, — только бы они от нас не отвернулись.

Но тут от нас отвернулась погода — подул южный ветер и принес дожди. Туманы разъели снега, ручьи с прогретых склонов смыли последние его остатки. За одну ночь очистились до самых гребней горы и, нежась на солнце, истекали потоками, а над ними на вершинах редкими заплатами еще лежали белые глыбы, уменьшаясь с каждым часом. Ручьи пробились там, где их никогда не бывало, клокочут, ревут — не слишком ли широковещательные обещания дает до срока подкравшаяся весна? Илич с Тадишичем решили пробираться к Мораче, чтобы выяснить, как там обстоят дела у наших. Мы с Качаком думали через Беласицу перейти. Огорчился Велё, что мы его покидаем, уговаривает нас, стараясь Качака удержать:

— Ты человек слабого здоровья, тебе поберечься надо. То, что природой и судьбой не дано, нахрапом не возьмешь. С твоим снаряжением да с этакими ранами на ногах не советовал бы я тебе на Беласицу лезть… Погода переменчивая, а ну как снова снег повалит; не знаю, что тебе не терпится — не можешь перезимовать, где я век провековал! Не найдете вы места надежнее, чем у меня!

— Знаю, что надежно у тебя, — подтвердил Качак, — в этом я мог убедиться, но раз надо, значит, надо…

— Увидеть бы мне того, кто тебя посылает, я бы ему кое-что втолковал.

— Не так уж до него и далеко — вот он сам собой перед твоими глазами, поскольку это я и есть! Я сам себя посылаю, да и другие тоже: война, тут отлеживаться некогда!.. У других грузовики, самолеты, телефон, телеграф, шифры, всякая всячина, а у нас только и есть что свои собственные ноги, так если еще и им потакать — на что ж мы тогда будем годны?.. Надо действовать с другими наравне, чтобы потом нам упрека не бросили, а быть наравне не так-то легко, когда всякие немощи тебя одолевают!.. Главное, нам узнать надо, что там с нашими, все ли целы…

— Не все, — проговорил Велё, — пусть это для тебя не будет неожи данностью.

— Где это было?

— В низовьях Тары, говорят. Про то много слухов ходило, да я вам не передавал; зачем зря огорчать, когда от этого нет никакой пользы.

— Известно тебе, кто погиб?

— Это мне неизвестно, а вот если вам будет невмоготу — знаете, где меня искать, приходите!

Пока мы поднимались по круче, северный ветер набрал силы — сотрясает тополя и березы, слизывает лужи. Долина вослед нам рыдает, воет и всхлипывает, словно Лим разлился от горы до горы. Долго сопровождает нас рев воды, накатываясь волной и обгоняя, а тропа наша, истончаясь, теряется в вышине.

По гребням, словно по мосткам, мы перебираемся с одного отрога на другой, потом на третий и, спустившись через перевал, из царства Лима попадаем в долину вспененной Тары. По ту сторону ее, при самом дне глубокого провала, проклюнулся светящимися огоньками Мойковац. Прокрались мы пустырем между городком и рекой, проползли по мосту, поражаясь, что на нем не оказалось часовых. На Гротуле Качак шепчет:

— Вроде бы там кто-то притаился?

— Померещилось тебе. Кому там быть, когда на мосту и то часовые не поставлены?

— Мне и подумалось, не наши ли — устали и присели отдохнуть?..

— Наши выбрали бы себе поукромней местечко.

К селу мы пробрались, по счастью, не замеченными ни стражей, ни собаками. Подошли к дому Бранко Джуровича спросить Марию, не знает ли она, где наши, но меня шепотом остановил Качак:

— Странно!.. Чудится мне, вроде поет кто.

— И мне тоже давно так кажется — наверно, вода шумит.

— И не поет, а словно бы заупокойную тянет, уж не погиб ли кто из них?

Я ему сказал с укором:

— Не каркай раньше времени!

— Помолчи, послушай, может, меня слух обманул.

Он взобрался на каменный выступ фундамента, прислушивается под окном. На Сенокосах из-под облаков прорвался собачий лай, ему откликнулся голос пастуха. Потом все замерло, и тишину заполнил рокот Тары. Я тоже приблизился к дому — там качали люльку, слышалась колыбельная, очень похожая на плач. Слов не разобрать, а может, их и не было, но голос вдруг взмывает вверх и кружит, у меня мгновенно выступают слезы на глазах. Такого я не ожидал — вроде бы уже достаточно возмужал и окреп, чтобы противостоять этим бабьим причитаниям, но, оказывается, ничего подобного — я все такой же податливый и слабый, каким был когда-то. Я утер глаза, боясь обнаружить слезы перед Качаком, и отошел подальше от этого голоса, уж лучше слушать завывание Тары и крик филина, долетающий со стороны Черного Поля, чем этакую колыбельную. Ожидание наскучило мне, я уж подумал, не прошел ли Качак мимо, и вернулся к дому — он все еще торчал под окном и слушал. Наконец оторвался и подошел ко мне.