Михаило Лалич - Избранное

— Есть у вас что-нибудь новенькое? — спрашивает.

— Есть новость — поэт объявился, — говорю ему.

— Какой еще боец?

— Поэт, поэт, а не боец, стишки придумывает и кропает.

— Неужели? Так это ж хорошо, нам поэты нужны. — Панто меня не слышит и знай себе продолжает: — Ты его береги, в школу пошлем, теперь самое время.

— Окончит он сразу все школы, дай только мне его изловить. Пока не удается, прячется вражий сын в дебрях да чащобах, не видать, что твоего соловья.

Наконец он понял:

— Да ну? Жди меня в гости, хочу послушать его песни!

Панто прикатил на мотоцикле вместе с Мирко уже в сумерках. Не успел и присесть, отдохнуть, как потребовал письмо лесного поэта. Протянул ему все бумажки, которые к тому времени собрал. Не прочел Панто и половины, а сбоку, на виске, уже запульсировала жилка:

— Вот гад!.. Еще над ударниками издевается!

— Я и сам знаю, что он гад, но пока не дознался, кто.

— Кому другому быть, как не Неджо!

— А разве его не убили? — спрашиваю.

— Убить-то убили, да он наверняка оборотнем стал. Нелегко Неджо убить: у него, подлеца, как у кошки, девять жизней. Врут в книгах, когда пишут, что нет оборотней, есть они, еще как есть: встретится такой гад хитрющий, прикинется мертвым, закатит свои поганые глаза, вот наш дурак из жалости или отвращения и не пустит в него еще одну пулю, а он соберется с силами, уйдет и опять за свое принимается. Но что хуже всего — я и есть тот самый дурень, не прикончивший его как следует. Но теперь сделаю это, вот тебе мое слово!

Неджо был в партизанах, его имя значилось в списках до весны сорок второго, когда он был ранен в бою с четниками. Касательно раны — это еще вопрос, сдается мне, что он самострел. Рана ему не мешала, он и не хвастал ею, пока с нами был. А теперь вспомнить бы, как он у нас оказался…

Когда наши части отступили из Черногории в Боснию и когда нас, отборный отряд, вернули из-за Нивы удерживать тылы в ожидании лучших времен, докатилась молва, будто остался там какой-то партизан, что в одиночестве как помешанный бродит в лесу по ту сторону Котурачи. Мы искали его с неделю, может, и больше, пока наконец Михаило Янкович не наткнулся на него и не привел в отряд. Смотрим на Неджо: бледный, худущий, изголодавшийся, оборванный, вооружен черногорским револьвером — четыре патрона с самодельными пулями. Нет ни винтовки, ни гранат — ничего, все четники отобрали, когда нашли его в одном доме, раненого. И жизни лишили бы, говорит, если бы не узнал его и не вступился офицер, у которого он служил в армии.

Посмотреть на Неджо — вроде бы крестьянин, трудяга, за душой ни гроша, а уж врать, околесицу нести, туману напустить что твой господский сын может. Это мы потом заметили: любит он приврать, даже когда нет в том никакой нужды, а поначалу казалось, что это человек из народа, которому превыше всего справедливость, тянется к ней, будто к огню руки погреть. К тому же умел он лучше любого из нас костер развести, кашу сварить, подготовить угли для жаровни, ягод, грибов, трав набрать и тем самым обогатить нашу пищу витаминами. Короче говоря, не могли ему нарадоваться. А домашние, все крестьяне, наоборот, кривились, как от неприятного запаха, когда видели Неджо среди нас. Нет им дела, что он бедняк, нашим хлебом живет: есть, говорят, бедняки честные, а в доме Неджо не было еще человека, сплошь сорняки, из колена в колено. Отец в прошлую войну, во время оккупации, работал на немцев, и дед наверняка занялся бы тем же, очутись поблизости немцы или турки. И Неджо одним миром мазан с предками, толкуют нам, и не к добру он к вам переметнулся: предаст или убьет кого-нибудь исподтишка и сбежит…

Тотда мы просто не воспринимали этот наследственный черногорский фатализм и расизм — не соответствовал он марксизму, отрицал веру в прогресс. И все-таки предостережения не пропали даром, я видел, что наши время от времени искали возможности испытать Неджо, окунуть его в такие дела, после которых, как все мы думали, ему нечего будет надеяться на прощение той стороны. Стали посылать его в патрули, на задания, а потом и туда, где постреливали. Был такой Джакочевич, итальянский приспешник, командир тарской роты четников. Прежде капрал, перед самой войной он был изгнан из армии за кражу. И вот теперь поднял Джакочевич голову, возомнил, что самое верное — запугать простой народ, тем и вызвал всеобщую ненависть к себе. Решили убрать негодяя, пока молва о злодеяниях не превратила его в кровожадного призрака. Взяли с собой Неджо, признали именно его главным в этой операции, вручили винтовку, шапку и плащ убитого, чтобы таким образом устранить саму возможность его измены и одновременно вернуть доверие народа.

Но все было напрасно. Где-то в июне месяце, на одном из партизанских собраний, в мое отсутствие было принято решение атаковать итальянскую колонну на пути в Матешево. Думали, что после такой акции четники станут держаться ближе к дороге, заботясь о безопасности союзников; тем самым мы бы получили больше простора для действий и маневров. Нападение вызвались совершить добровольцы — двенадцать человек, включая Неджо. Были назначены день и место сбора: скажем, завтра, на Черной речке, за мельницей. Вернувшись с того собрания, накануне нападения, Неджо ни с того ни с сего запричитал, начал do земле кататься, говорит «пупок надорвал», так называется болезнь, дающая о себе знать, когда человек поднимает что-либо тяжелое. Кто-то припомнил, что Плана Маркова, жена моего дядьки, умеет «лить воду на сковороду» и тем вроде бы избавлять от этой болезни. Ничего мне другого не оставалось, как вести Неджо к ней.

Дорогой Неджо то и дело отстает, едва тащится, все норовит у меня за спиной оказаться, чего я вообще не выношу. Оборачиваюсь, берет меня сомнение, однажды показалось, будто он винтовку на меня направил, другой раз — будто уже и на мушку взял, отчего я рванулся и укрылся за деревом.

— Что с тобой? — спрашивает он.

— Мерещится всякая ерунда.

— Это потому, что ты головой вертишь. Тут, куда ни сунься, кругом засады, давай-ка смотри вперед, а не сюда, чего доброго, проморгаешь, ног не унесем.

— Раз так, иди вперед ты.

— Неужто трусишь? — укоризненно говорит он, надеясь устыдить меня, чтобы я снова пошел первым.

— Боюсь, — соглашаюсь я, — и ты их скорей обнаружишь.

— А мне бояться нечего, такая жизнь не очень-то дорога, — говорит Неджо своим женоподобным голосом, — если придется смерть принять за великие идеалы трудового народа и рабочего класса, все лучше, чем перебиваться с хлеба на воду…

Теперь я видел его перед собой и шагал без особых опасений, но, когда приблизились к дому Маркова, меня снова обуял страх: буду стучать в дверь, а Неджо опять окажется у меня за спиной и может запросто меня прикончить… Я остановился у порога и говорю: