Михаило Лалич - Избранное

Все спят как ни в чем не бывало. Жалко мне их будить, и я не знаю, что сказать. Если Мицаки спасся, он сделает круг и придет за нами; будет искать там, где оставил, и нехорошо заставлять его искать напрасно. Я слышу приближающийся шелест и радуюсь; Мицаки! И тут же вздрагиваю от ощущения, что кто-то приближается с другой стороны. Явно с другой. Я загоняю в ствол патрон, сжимаю зубы, чтоб не выбивали дробь, и жду. На поляну выходит лиса. Подняв голову, шлепает по сухой листве, будто сам черт ей не брат! И вдруг, увидав меня, кидается в кусты и исчезает.

Черный поднимает винтовку и ухает:

— У-у-ух!.. Кто это?

— Рыжая лиса. Нужно тебе что-нибудь?

— Мицаки не пришел?.. До сих пор нет? Мне снилось, будто стреляли.

— Стреляли и так.

— Что будем делать, если не придет?

— Начнем все сызнова.

— Отсюда надо уходить, и как можно скорей.

— Куда уходить?

— Все равно куда, всюду лучше.

Слева, там, где мы думали, нет населенных пунктов, поют петухи. Из-за горы им отвечают другие. Потом с опозданием и вразнобой третьи открывают нам, с какой стороны село спускается к болотам. Лучше всего, думаю я, не ждать. Мы и сами можем двинуться горами на север, где тропы узкие, а воды чистые. И я встаю, чтоб пойти на разведку. Лунный свет смешался со светом утра и вот-вот исчезнет. Неясно вырисовывается озеро, может быть, это Лангада или какое другое. Чуть поднимаясь, оно уходит вдаль. Внизу переплелись межи, тропы, канавы. Птицы обеспокоены — не нравится им наше присутствие.

Заря выделяет в горах поляны из мелколесья. Одни круглые, другие овальные, как лица на фресках, с прядью волос на лбу, изборожденные водороинами и покрытые шрамами — тропами. Брови и глаза обычно посажены косо, но это не мешает им походить на лица: жизнь так или иначе со временем все искривит. Ниже скрещиваются дороги, точно ремни патронных сумок. В стороне тянутся рядами полосы межей с разрушенными опорными стенами, удерживавшими землю на террасах. Серый кусок стены, желтая полоска песка и три зеленых куста напоминают наскальные рисунки и письмена из той эпохи, когда человек ширил свой домен за счет пастбищных угодий. А потом погиб или ушел и все бросил, оставив о себе память: где одичавшее фруктовое дерево, где обвалившуюся стену или запруду у пересохшего теперь источника. Оттуда день и ночь несется неслышная песня печали, оплакивающая на свой манер проигранные битвы прежних поколений.

На равнине этого не приметишь, потому жители равнины не болеют прошлым, потому нет у них и гусляров, а в горных краях прошлое кажет свое лицо с каждого кряжа, дает о себе знать из каждого ущелья, и то в два голоса: один рассказывает, что было, другой пророчит, что будет.

На такой вот поляне Вуйо и заметил пахаря и волов. Издали человек за плугом и животное в ярме кажутся неясным фоном фрески — иконописец сунул их в самый угол, куда-то под бороду святого. Пахарь словно и не двигается. Душко хочет его расспросить и направляется к нему. От куста к кусту спускается в падину и исчезает. Нет его, с той стороны озера всходит солнце, над водой и тростниками вытянулась пелена тумана. Исчерченная космами зелени, равнина вздулась буграми и покрылась, точно коростой, лужами. Посыпанное щебенкой, совсем белое шоссе кажется оштукатуренным. На западе с невидимых автобаз несется рев моторов. Думается, их много, но, когда грузовики выезжают на открытое месте, оказывается их всего четыре, правда, они большие. Удаляясь, они становятся меньше, тише и наконец совсем исчезают. За ними еще сереют тучи пыли, но и они вскоре рассеиваются. Освещенный солнцем землепашец, в шляпе и грязновато-белой одежде, вдруг поворачивается к лесу, зеленеющему перед его нивой, оставляет плуг и неторопливо направляется вдоль борозды, словно что-то ищет, и скрывается из виду в конце поля. Точно ящерица, юркнувшая в нору. Спустя какое-то время он вылезает из другой норы и идет к волам.

Возвращается Душко. Он устал от ходьбы и утирает со лба пот.

— Он считает, что мы погорели, — говорит Душко.

— Все погорели, — замечает Вуйо. — И нечего отделяться от других.

— А что он сказал еще, кроме того, что погорели? — спрашивает Черный.

— В селе, у церкви, стоят чаушовцы. В полночь была стрельба и кого-то поймали, наверно нашего Мицаки. Справа от нас немцы, а перед ущельем, в двух селах, — болгары. По его расчету, податься нам некуда.

— Пусть свой расчет он сунет своему волу под хвост! — бросает Вуйо.

— Лучше двинуться к болгарам, — говорит Черный, — братко нас пропустит.

— Да ну их! — говорит Душко.

— Среди них немало коммунистов, — замечает Видо. — Не все немцам угождают.

— Да ну их!

Ждать больше нечего. Мы это понимаем, но продолжаем сидеть, словно надеемся на чудо. Держит нас нечто несуществующее, некий вакуум, и необходимо немалое усилие, чтобы расстаться с кустами, терносливом и камнями, где нас оставил товарищ Мицаки. На то, что он придет, нет никакой надежды — сюда, во всяком случае, он уже не придет никогда, но все здесь смотрят на нас, как на чужаков, и кто знает, где и что нам уготовано. Мы малость скисли, это чувствуется даже по голосам. Смотрим в сторону, щуримся и частенько опускаем глаза вниз, к подведенному от голода животу. Знаю, все хотят есть, но мне почему-то кажется, что я голоднее других. Время от времени у меня перед глазами возникает какая-то муть, зато потом вдруг зрение обостряется и я смотрю точно в подзорную трубу, которую ненароком правильно отрегулировали. На дороге появляется молодой парень верхом на осле. Не иначе для отвода наших глаз, либо они уже не сомневаются, что мы здесь. Душко предлагает взять юношу проводником. Он думал и о пахаре, но как бросить в поле волов? Этот другое дело, пусть ведет, сидя на осле, как истинных христиан.

Пошел за ним Вуйо, его знаний греческого языка хватит для такого случая. Смотрим ему вслед и начинаем подремывать. Внимание притупилось, мы не можем оцепить, правильно ли поступаем. На какое-то мгновение в сознании возникает лагерь, посреди двора — жандарм в фуражке с кокардой, а в кокарде — черная точка. Понукает кого-то: «Скорей, вы там, пока хуже не стало…» Я в ужасе: мне казалось, я оттуда удрал!.. Открываю глаза — кусты, солнце, винтовки. Да, я удрал из одного круга и попал в другой. Круги, наверно, концентрические, и все наши освобождения лишь переходы из одного в другой — и круги эти будут без конца, пока мы живы, и всегда кто-то с кокардой или без нее будет грозить…

Вуйо встречается с парнем. Тот сходит с осла. Пожимают друг другу руки. Разговор спокойней, чем мы полагали, но затягивается. Такой уж день — все надо выяснять до конца. Юноша показывает рукой вправо, влево, назад, потом они снова пожимают друг другу руки. Юноша садится в седло, поворачивает осла и едет обратно в село. Что за шутки? Или Вуйо сошел с ума? Как можно его отпускать? Действительно рехнулся, глядит ему вслед и возвращается усталой походкой обратно.