Михаило Лалич - Избранное

Забились они в кювет, притихли. Сверху катятся камни, за ними люди. Ответственность перешла на другого — Мурджинос теперь уж как-нибудь справится. Немцы собирают раненых. Волокут за насыпь и бросают в машины. Хотелось бы поглядеть на них поближе и выпустить им побольше крови, но нельзя все сразу. На сегодня, пожалуй, хватит. Вот так нежданно-негаданно приходит такой день, что стоит целого года, и человек отмывается вдруг от многолетнего унижения. Потом не жалко и умереть, да человек об этом больше и не думает. Мы пробираемся под прикрытием «бреды» поближе. Мурджинос кому-то отдает короткий приказ. Упоминает грузовики. Что будет с ними?.. Лучше бы их сжечь…

— По машинам не стреляй, — кричит Черный. — Только не по машинам, сумасшедший!

— Почему?

— Если им не на чем будет бежать, останутся здесь.

— И пусть останутся.

— Мы пришли сюда не за этим.

Верно, мы пришли сюда искать Билюрича и его товарищей. Если он жив, то слышит стрельбу и удивляется. И в голову ему не приходит, что я здесь. И не вспоминает обо мне. Столько нас было — разве всех запомнишь!..

Взревели моторы, и одна машина срывается с места и мчится полным ходом вперед. За ней другая. Да, они приехали сюда не для того, чтобы сражаться и погибать, а убивать тех, кто не может защититься. Третья машина стоит на месте. Мы приближаемся к ней, перебегая из впадины в впадину, и выскакиваем на шоссе — никто не стреляет. У шоссе в канаве сбились в кучу люди, те, что копали себе могилу. Наши их вытаскивают, но они невеселые — смирились с тем, что должны умереть, трудно после такого поверить, что останутся жить. Валяются лопаты и кирки. Я хватаю лопату и начинаю забрасывать яму землей — для меня это легче, чем смотреть на подавленных людей и на то, как они испуганно благодарят за иллюзию, которая называется жизнью.

— Закапывай! — командует Черный и берет в руки лопату.

Его понимают и хватают инструменты. Нагребают песок, перелопачивают землю, заполняют яму. Работают дружно, спешат, словно закапывают в могилу все зло мира. Нам хочется того же, но мы слишком слабы, и никто за нами не признает этого права. Даже союзники. Они посмеялись бы над нами: «Кто? Брюзжащие греки! Задиристые сербы! И даже черногорцы с их ружьишками, горе-гореванное, что длится уже тысячу лет…» Пусть смеются, это им награда за то, что сильные. Заравнивается яма. Когда пройдет дождь, вырастет трава, никто не узнает, что здесь было.

Пока одни забрасывают пустую могилу, чтоб не появился с того света какой упырь, другие уничтожают следы: засыпают песком лужи эсэсовской крови на шоссе и на траве за насыпью. И вдруг видят, солнце осветило на западе горы и маковку колокольни, и удивляются: откуда солнце, когда они уже списали его со счетов?.. Им представляется, наступил какой-то другой день, для них пришла другая жизнь, только сам господь бог не знает, будет она лучше или хуже первой. И все-таки некоторые крестятся. Брезжущий рассвет набирает силу, разгорается над землей и водой, оживляет лица, смывает с них печать смерти, красит бледные лица и вливает в глаза ясность и блеск. У некоторых он лихорадочный, ненормальный. Они тяжело дышат, хукают, будто сбросили с плеч непосильный груз. Сбросили, а душа еще дышит на ладан — не может еще занять свое место. Они смотрят и узнают друг друга, и готовы в том свидетельствовать. Щупают землю под ногами, топчут свою могилу и спрашивают сами себя: возможно ли это? Случалось ли когда-нибудь такое, чтобы человек рыл сам себе могилу, а потом живой на ней плясал?..

На одного что-то находит, он начинает пожимать всем руки: мне пожал дважды, с Влахо Усачом расцеловался, Черного и Михаила обнял. И принялся отплясывать среди шоссе. Другой вдруг зашатался, вскрикнул, упал и забился головой о землю. Кто-то схватил в машине канистру, набрал в озере воды и окатил его, чтоб привести в чувство. Но вода привела его в неистовство, и его едва удержали, чтоб не искалечился. Изможденный, с пеной на губах, он спрашивал хриплым голосом, бессмысленно вращая глазами, где он и как сюда попал. Ремесленники и торговцы из Рендины и Аспровальты таращат глаза и никак не могут понять: почему одни хотели их ни за что ни про что убить, а другие ни с того ни с сего, рискуя жизнью, их спасли?.. Общественное сознание, невылупившееся и неоперившееся, проклевывается, запуганное людьми с мозгами набекрень, неразумными и дикими, у которых главная забота не хлеб насущный, а неистовая жажда убивать. Они невеселы и смотрят с тоской, словно спрашивают: «Если жизнь столь безрадостна и если можно так просто ее потерять, что лучше — жить или не жить?»

Пастухи, горцы, контрабандисты, угольщики, которые имели дело с партизанами, пришли в себя скорее. Одних Грабли загребли в Вахорпи, другие попали в облавы в городе или по дороге; кой-кого привели с озера Ланца, а кой-кого взяли в Аникси, Ксиропотамосе, Филадельфии и Кетечолджуке якобы на работы. Когда их хватали, они понимали, что виноваты именно потому, что их схватили, и нет ни малейшей надежды ждать от немца добра. Спасение свое они приписывают партизанской разведке, которую возносят до небес: «Наверно, какая-то Связь отстучала наверх, в Мозг, где, что и как, и Мозг решил…» И хочется им найти того, кого надо отблагодарить и доброму отплатить, когда представится возможность.

— Этот парень знает, где партизаны, — говорит Видо, указывая на горбоносого подростка, своего ровесника, в рваной рубашке и худых сандалиях.

— Есть там кто из наших?

— Здоровых осталось только трое, двое раненых, а один исчез.

— Как исчез?

— Исчез, нет его нигде.

— Это Стевица Котельщик, — догадывается Вуйо.

— Верно, — соглашается Черный, — для них он исчез.

Мурджинос хмурится: надо поскорей уходить, но оставить на шоссе грузовик целым и невредимым не позволяет совесть. Специалисты поднимаются в машину, спасти, что можно. Отстегивают брезентовый верх — кто знает, может, пригодится, снимают запасное колесо, канистры с бензином, сундучок с инструментами, звяканье которых привлекает внимание ремесленников. Сбрасывают домкрат, гаечные ключи, заводную ручку и тому подобное — пусть каждый берет, что хочет. В шоферской кабине находят два одеяла и голубую рабочую блузу в мазутных пятнах. Ее дают новому товарищу Видо, горбоносому Фемистоклу. Не размышляя, он напяливает ее на себя, не заправляя в брюки. Сдирают с сиденья кожу, чтоб не пропала, потом выливают одну канистру на мотор, другую на кабину и бросают зажженную тряпку. Вмиг поднимается столб бездымного пламени. Смотрим, пятимся, как мусульмане после похорон. В моторе что-то чихает, сердце его разрывается, и мелкие куски железа вместе с щепками летят к самому озеру. Пошел черный дым, завоняло резиной и краской.