Евдокия Мухина - Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы

— Тю, — презрительно сказал мальчишка, — разве она может рубить?

Тогда я выхватила из его руки топор и раз-раз — срубила с дубка несколько толстых веток.

— Ловко у тебя получается, — сказал отец мальчика. Он внимательно меня оглядел. — Что с тобой? Ты измазана, измята, все лицо в йоде… — В глазах его светилась доброта. — Слушай, а ты ела сегодня?

Я отрицательно мотнула головой.

— А вчера?.. Что ты тут делаешь? Где твои родители?

Я не знала, что ответить, и потупилась, как в классе перед учителем: он спрашивает, а ты не приготовила домашнее задание. Хотела было сказать, что ищу маленького братика Петю, но поняла — он не поверит. Говорю:

— Можете подождать еще минутку? Я разрублю эти ветви. Так тащить неудобно.

Не дожидаясь ответа, я приладилась и за минуту нарубила горку полешков.

— Здорово! — воскликнул мальчишка.

— У меня папа плотник, — сказала я и стала укладывать полешки на веревку.

— А мой папа завуч в школе, — сказал очкастый мальчик. — Физик и математик!

— И куда ж ты теперь пойдешь? — спросил меня учитель. — На улицу Ленина?.. Вижу, ты старше, чем кажешься. И ты нездешняя… Ну да это не наше дело. Вот что, девочка. Мы пойдем, а ты за нами, у нас неплохое убежище. Из дома нас немцы выгнали, и мы поселились…

— Не могу, — сказала я, отдавая топор. — Вы идите, а мне придется побыть здесь…

— Вот оно как, — сказал учитель. — Ну, хорошо, хорошо, — заторопился он, — можешь ничего не объяснять. Только выше не подымайся. За этим гребнем в котловине немцы сосредоточили несколько десятков танков.

— Прощайте, — сказала я.

Учитель вынул из кармана три вареные картошки я протянул мне:

— Это все, чем можем помочь. Бери, не стесняйся. Да сопутствует тебе удача!

Картошка была завернута в белый листок бумаги.

Поблагодарив, я взяла картошку и, резко отвернувшись, побежала.

— Стой, стой! — услышала я голос мальчика.

Нагнав меня, он сунул мне в руки топор. Запыхавшись и восторженно заглядывая в глаза, он зашептал:

— Если немцы увидят… у тебя дрова нарублены, а топора нет.

— Спасибо, — прошептала я. — Не надо. Если немцы увидят… у меня есть пистолет… Беги, уходи скорей… Меня ты не встречал. И папа тоже. Понял?

— Понял! — воскликнул он. — Прочти вот, — и он сунул мне листок бумаги.

С этими словами он побежал вниз, а я со связкой дров через плечо стала подниматься на гребень горы. Надо было проверить, верно ли, что там, в ложбине, сосредоточены танки.

Слева, метрах в пятидесяти, за леском, тяжело, с громкими выхлопами урчали моторы. Там проходила дорога из города. Я легла на землю и долго прислушивалась. Три картофелины, что мне дал отец мальчика, слопала, не снимая кожуры. Потом вспомнила — надо прочитать записку.

В ней было сказано:

«Прочитай и передай товарищу!

Завтра Новый год, товарищи! Он будет советским! До освобождения — считанные дни…»

Сильный порыв ветра вырвал из моих рук листок, поднял над леском и понес в сторону ложбины, где расположились немецкие танки.

Я чуть не расплакалась от досады за свою неловкость. Ослабела, задрожали руки. Все-таки поползла дальше, на гребень горы. И увидела замаскированные ветками танки. Справа я насчитала десять машин. Все до одной с открытыми люками; моторы работали на малых оборотах. Но и слева струились дымки. Скорей всего, там тоже танки. Осторожно, по-пластунски поползла — от куста к кусту, от камня к камню. Время от времени поднимала голову, подсчитывала. Танков было в общей сложности не менее сорока.

Надо как можно скорее вернуться в пещерку и связаться со штабом…

Это оказалось не просто. Все утро и почти весь день по дороге, ведущей из города к ложбине, где укрылись танки, сновали солдаты. Я слышала возбужденные голоса и резкие командные окрики. Наверное, в ложбину небольшими группами перебрасывали пехоту: готовился танковый десант. Только к четырем часам стихло, и я смогла выйти на улицу, что вела к пропускному пункту. Нагруженные разным скарбом, но двое, по трое, таща за руки плачущих детей, уходили из города старики, женщины. Их не задерживали. Только и слышны были окрики:

— Шнель, шнель!

Я поняла — выход из города не запрещен, и присоединилась к двум старушкам. Переговариваясь по-кабардински, еле волоча ноги, они брели неизвестно куда.

— Вас выгнали из дому? — спросила я.

Одна из старушек передернула плечами:

— А ты что, на прогулка вышла?

— Где-то удастся заночевать? — выдохнула я.

— Могила будет. Общая, братская, — откликнулась вторая старушка и усмехнулась. Потом сердито проговорила: — Горы родные должны выручать!

— Девочка, — сказала первая старушка, — мы тебя не знаем. Где твоя мать?

Я показала рукой вперед.

— Иди к ней, мы тебя не знаем…

Я сошла с дороги, перепрыгнула через кювет и, чтобы сократить путь, двинулась прямиком через холм. Начался сильный холодный дождь. То и дело я останавливалась, чтобы соскрести с подошв глину. До хутора, за которым начинался подъем к моей пещерке, оставалось не меньше пяти километров. В стороне стоял длинный сарай. Тот самый, что был нанесен на мою карту. От дороги к нему вела узкая тропа. Метрах в ста от сарая воронка от бомбы. Обойдя воронку, я подошла к открытой дверце, из которой валил не то пар, не то дым. Не задумываясь, зачем это делаю, я все еще тащила на плече вязанку, хотя ноги еле меня держали. Споткнувшись о порог, я чуть не упала. У кизячного костерка внутри сарая сидели трое немцев с автоматами и смотрели на меня. Как ни в чем не бывало я сбросила с плеча дрова и поздоровалась кивком головы. На другой стороне костра что-то делала женщина в черном. Шаль ее была повязана вокруг шеи, концы стягивались большим узлом на голове. Прижавшись к ней, молча стояли мальчик лет девяти и крошечная девочка. Оборванные, жалкие, они были под стать мне.

Глянув на меня мельком, женщина будничным голосом сказала:

— Садись грейся, дочка. Долго ж тебя не было. Хорошо, принесла дрова. Ляночка, видишь, совсем замерзла…

Не заставляя себя упрашивать, скрестив ноги по-восточному, я уселась вблизи костра. На немцев старалась не обращать внимания. Да и они от меня отвернулись — им интересно было следить за движением рук хозяйки.

Я вот написала «хозяйка». А ведь мы были не в доме, а в овечьем загоне. Однако неподалеку от костра стоял комод крестьянской работы, на земле была настлана солома, поверх лежал большой ветхий тулуп…

Женщина что-то месила в чугунке. Разносился запах кукурузного теста с добавкой полыни. Судя по цвету, в тесте было куда больше травы, чем кукурузной муки. Поставив чугунок, хозяйка плеснула в костер воду из ведра. Угли и обгорелые палки зашипели, во все стороны полетели искры. Солдаты повскакали со своих мест, а я и не подумала двинуться. Чуть не рассмеялась. Ну, думаю, фрицы-то сильно пуганые. Женщина разгребла палкой костер, открывая разогретые кирпичные стенки тондыра. Я-то знала — это такая кавказская печка, а немцы выпучили глаза. Они опять уселись и, вытянув шеи, о чем-то болтали. Полынным веником хозяйка обмела стенки очага, намочила в ведре руки, захватив из чугунка желто-зеленый комок теста, трижды перебросила его из ладони в ладонь и со всего размаху швырнула на горячие кирпичи. Быстро слепила второй комок, третий… Немцы вертели головой, не успевая следить за ее руками. Сухопарый фельдфебель, сидевший посредине, залился диким смехом, похожим на ржание заезженного мерина. Два других тоже оскалили зубы. Я не смеялась. Я с упоением вдыхала расширившимися ноздрями аппетитный запах чурека. Через минуту женщина взяла из-за спины короткую лопатку, чтобы сиять испекшиеся лепешки. Только сняла первую и разломила, чтобы дать детям, фельдфебель наставил на нее автомат: